Олеся уволилась из детского сада, собрала вещи и уехала вместе с сыном к матери в небольшой областной городок, оставив квартиру своему бывшему мужу (которому квартира, собственно, и принадлежала). Иногда мы созваниваемся. Насколько я могу судить, Олеся тоже до сих пор одна. Видимо, такая же ненормальная.
Ничего не могу с собой поделать. Она хорошая, добрая, покладистая, хоть и с зубками. Образцовая воспитательница и настоящая боевая подруга, попадавшая вместе с нами в заварушки. Но единственный человек, с которым я способен долго уживаться в четырех стенах, это Тамара. Хоть убей.
Наверно, я сам никак не повзрослею.
Я допил одну банку и уже прицеливался ко второй, когда Томка заплыла в кухню расплетенная и растрепанная. Она давно не подпускала меня к своим волосам, которые мы вырастили еще в младенчестве и не трогали до сих пор, лишь подрезая концы. В школе Томку когда-то называли Рапунцель
Она выглядела очень мрачной.
Привет, па. Все пьешь?
Угу. Пить очень хочется.
Мне тоже.
Тамара налила себе воды, присосалась к стакану с такой жадностью, будто прошагала несколько километров по пустыне. Когда она прервалась, чтобы перевести дыхание, я с усмешкой спросил:
Сушняк?
Типа того. Как там твоя встреча?
Так себе. Они не умеют готовить долма.
Чего?
Долго рассказывать. Я метнул пустую банку в ведро. У тебя-то что стряслось? Из твоего звонка я ничего не понял, да и сейчас на тебе лица нет.
Она села напротив. Взгляд был тяжел. Я невольно вспомнил ее шестилетней и сравнил с тем, что видел сейчас. Небо и земля. Где-то заблудился мой неунывающий «резиновый утенок», потерялся в коридорах взросления.
Гелендваген разбился, молвила дочь.
В смысле?
Помнишь, у нас в классе девчонка была, Эвангелина Вартанова. Ее все гнобили.
Да, помню, имя у нее необычное. Что стряслось?
Томка допила воду залпом. Поставила стакан на стол, выдохнула и отрешенно уставилась в окно.
Упала с многоэтажки.
Господи У меня отвисла челюсть. Спрыгнула?
Не знаю. Завтра в семь срочное родительское собрание в классе, психолог придет. Это шухер.
Ресницы Томки дрогнули. Она у меня всегда была слишком чувствительной девочкой, все принимала близко к сердцу. По части эмпатии в среде сверстниц ей не было и нет равных. Но только ли в этом дело?
Я полез в холодильник, достал вторую банку. С сомнением посмотрел на опустевшую картонную упаковку. Закончить сейчас или заглянуть в свой бар за тяжелой артиллерией?
Будешь дальше пить? спросила Томка.
А как тут не пить, дочь. Не понос, так золотуха.
Она поднялась, крепко обняла меня за шею. Ростом мы с ней почти сравнялись.
Осталась записка или что-нибудь в этом роде?
Тамара чуть не взорвалась:
Не знаю, пап! Ничего не знаю и не хочу знать. Пойду лучше лягу. Ужинать не буду, неохота.
Хорошо, милая, конечно
Она ушла к себе, оставив меня в глубочайшем недоумении. Такой я не видел ее давно. Да что там «давно» никогда. Как говорил один из мультяшных сыщиков Колобков, либо что-то случилось, либо одно из двух. Впрочем, гибель одноклассницы не достаточный ли повод?
Я перешел в кабинет, уселся перед рабочим столом, включил ноутбук. «Как же непросто быть отцом, подумалось мне. Сложнее лишь оставаться папой».
Если вы помните, я по первому образованию филолог. Странная блажь, согласен, но так оно и есть. Несмотря на многолетнюю работу в криминалистике, тяга к Слову меня так и не отпустила. В свободное время я пишу прозу заметки, миниатюры, рассказы. Кое-что публикую в интернете. Очень много писал в свое время о нашей с Томкой жизни. Ей тогда было шесть лет. Цикл публикаций был очень популярен, некоторые миниатюры перепечатывали в местной периодике. Я даже издал пару электронных книг, а подписчики в Сети до сих пор заглядывают на нашу страницу, интересуются: что новенького?
Но есть одна рукопись, которую я не публиковал и вряд ли опубликую. Мне бы ее закончить для начала. Каждый раз, садясь вечером перед компьютером с открытой страницей многострадального текста, я надолго зависаю. Слова не идут дальше. Нет вердикта, итога. Теорема, не имеющая решения. А сегодня еще и трагическое происшествие в Томкиной школе
Вообще, для кого я это пишу? Для себя?
Похоже на то.
2. Неопубликованное
Чиж & Co 18 Берёз
Об отце я могу рассказать не очень много. Некоторые воспоминания размыты и неразборчивы, как силуэт человека за матовой перегородкой душа. Помню, как отец отвозил меня, укутанного в пальто и махровый шарф, в детский сад в пустом и холодном «Икарусе». Помню его посиделки с друзьями, когда мать допоздна задерживалась в школе, взяв на себя дополнительную нагрузку. Странные и немного страшные мужики с красными лицами устраивали посиделки перед телевизором бутылки, закуска, финты Харламова, громкие разговоры и просьбы охмелевшего папаши принести с кухни еще одну тарелку. Мне тогда было года четыре. Возможно, именно по этой причине я до сих пор в целом равнодушен к хоккею, хотя мои ребята из офиса исправно берут отгулы или уходят с работы пораньше, чтобы не пропустить игру сборной на чемпионате мира или Олимпиаде.
Память штука удивительная, порой проделывает над человеком очень странные фокусы. Хоккей стал ассоциироваться у меня со звоном стаканов, запахом плохой копченой колбасы и едкими комментариями с использованием лексикона грузчиков. Едва ли папаша мой задумывался, какой визуальный багаж оставляет собственному отпрыску. Ему бы книжки мне читать перед сном, водить в зоопарк, в цирк, в кукольный театр, а вместо этого Харламов и рожи собутыльников.
Впрочем, бывали и хорошие моменты, отчасти восстановленные в памяти рассказами матери. Например, с ее слов я узнал, что отец в минуты просветления довольно неплохо работал руками чинил сантехнику, мастерил что-то в гараже, помогал соседям. Однажды зимой пристроил во дворе скворечник, и не было предела радости дворовых ребятишек, наблюдавших за стайками снегирей и синиц.
Он работал в каком-то мутном строительно-монтажном управлении то ли командовал небольшой бригадой, то ли руководил работой грейдера. Сколько же мне было лет, когда он брал меня с собой? Шесть-семь? Не больше. Я вертел головой в разные стороны, но так и не понимал, чем занимается это странное предприятие. Мне казалось, что отец приходит на работу исключительно затем, чтобы посидеть с мужиками в курилке, забить козла на обшарпанном колченогом столе, вдоволь поматериться и пообедать в заводской столовой (вот еще одно воспоминание: в этой маленькой забегаловке, где под потолком неизменно жужжали эскадрильи жирных мух, готовили замечательный борщ, котлеты и компот с большими ягодами).
Наверно, отец был добрым человеком. Я не припомню ни скандалов в доме, ни пьяной ругани, ни уж тем более драк, какими могли похвастаться многие мои приятели во дворе. Уверен, что заслуга в этом полностью принадлежала моей матери: она у меня женщина интеллигентная, учительница, никогда не тратила слов попусту, не укоряла, не предавала анафеме и уж тем более не предпринимала попыток выставить на лестничную площадку чемодан, набитый отцовскими трусами и бритвами. Она была живым воплощением русского женского терпения, способного вытянуть на себе все, начиная с мужниной бесхребетности и пьянства и заканчивая глобальным экономическим кризисом. Одного лишь понять не могу: каким образом соединились в этом мире два столь не похожих друг на друга человека?
Физика. Чистая физика как наука (а не то, о чем вы подумали), в которой Софья Андреевна Данилова всегда была и остается дока. Что-то там о притягивающихся противоположностях, если я не ошибаюсь, но мама предпочитала не развивать эту тему. История их развода открылась мне лишь в зрелом возрасте, когда я уже сам приступил к набиванию первых шишек в попытках устроить личную жизнь.