Извините, что моя супруга сцапала вас.
Вы и тут подсматривали? Кого вы опасались на сей раз?
Я просто оторопел. Это было так неожиданно.
Разве? Это же в порядке вещей познакомиться с матерью своего ученика, а не только с отцом.
Согласитесь, что она довольно своеобразная, сказал он, вручая мне гонорар.
В чужом глазу соринку видим
Я с удивлением обнаружила, что жду завтрашнего дня с нетерпением. И все время пыталась вообразить реакцию Пия на Превращение. Сама я в пятнадцать лет пришла от него в экстаз.
Переходный возраст всегда своего рода вариация Превращения, размышляла я. Но имелись и многочисленные примеры обратного. Я знала мальчиков и девочек, которые прошли переходный возраст по-королевски: красивые, солнечные, они были воплощенным отрицанием трудного отрочества.
Если вдуматься, их пример непоказателен просто неизбежная статистическая погрешность. Они напоминали мне уцелевших ветеранов битвы на Сомме[8]. Пубертат что-то вроде кровавой бойни, эксцесс дарвинизма. Это, несомненно, ошибка эволюции в том же смысле, что и подверженный воспалению аппендикс.
Когда я силилась разобраться со своим собственным конкретным случаем, внутренний голос обрывал меня: Перестань считать, что ты уцелела. Что общего между прелестной девочкой и унылой девицей, в которую ты превратилась? И мне еще сильно повезло по сравнению с Пием! У меня были хорошие родители, не извращенцы и не придурки. Мое взросление обошлось без драм. Моя трагедия оказалась самой обычной, из тех, что переживают все: мне было около тринадцати лет, и это вдруг произошло в одну секунду. В моем мире внезапно развеялись чары.
Я помню, как пыталась возродить магию и бросила через несколько минут: Бесполезно, теперь это будет сплошная фальшь. Тринадцать лет я жила как в сказке, и хватило пустяка, чтобы волшебство растаяло. Это было непоправимо.
Поэтому в пятнадцать, когда я прочла Превращение, оно стало для меня откровением. Проснуться однажды утром в образе гигантского насекомого да, все происходило именно так. В других романах переходный возраст выглядел сплошной фикцией: они повествовали только об уцелевших на Сомме. До Кафки никто не осмеливался сказать, что пубертат это мясорубка.
Мне казалось, что у Пия отрочество кошмарное, не сравнить с моим. У нас с ним все складывалось по-разному, но он не может не узнать себя в Грегоре Замзе.
Доната расспрашивала меня о семействе Руссеров, умирая от любопытства. Когда я рассказала ей, что встретилась с мадам, она засыпала меня вопросами и при каждом моем ответе выла от смеха. Я не стала напоминать ей про соринку в своем глазу и бревно в чужом, хотя это естественным образом напрашивалось.
Зря я прочел четвертую сторону обложки. Узнав, что героя зовут Грегуар, я чуть не отшвырнул книгу. У меня такая аллергия на отца, что если мне даже случайно попадается его имя, я сразу начинаю чесаться.
Его зовут Грегор, а не Грегуар.
В моем издании имя тоже переведено на французский, поэтому он там Грегуар. В общем, я все-таки прочел книгу залпом по-другому ее читать невозможно.
Согласна с вами.
То, что там написано, правда от первого до последнего слова. Я все время повторял про себя: Вот-вот, так и есть, так оно и есть. Все так реагируют?
Насчет всех не знаю. Что касается меня, то я реагировала, как вы.
Хоть вы и девушка?
Разумеется, засмеялась я.
Не обижайтесь. Единственная женщина, которую я знаю, это моя мать. Не беспокойтесь, я никогда не судил по ней обо всех женщинах.
Переходный возраст у девочек проходит иначе, чем у мальчиков, но он такой же мучительный, если не хуже.
Почему вы мне это рассказываете?
Потому что вы только что прочли Превращение.
Ну и что? Это не про переходный возраст.
Да?
Это про участь, уготованную сегодня личности вообще. Ваша трактовка слишком оптимистична. Быть вынужденным забиваться в угол как раненое насекомое, беззащитное перед первым встречным хищником, то есть почти перед всеми, удел не только подростков.
Что вы об этом знаете, Пий?
Что вы об этом знаете, Анж? Девятнадцать лет еще тоже отрочество.
Я считаю себя взрослой с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать.
Вы думаете, и другие так вас воспринимают?
Мне достаточно моего мнения.
Вы смешная. И что, теперь, когда вы взрослая, вам лучше?
Мы здесь не затем, чтобы говорить обо мне.
Да, удобная увертка. А я убежден, что вам так же тошно, как три года назад.
Я жива.
Хороший ответ на мой вопрос, заданный минуту назад. Вы выбрали жизнь. Я не уверен, что последую вашему примеру. Нет, я не собираюсь играть в самоубийц. Зачем этот бесполезный героизм? Просто я не стану через три года блестящим студентом, способным давать уроки чего бы то ни было молокососу вроде меня.
Вы еще пока не знаете.
Бросьте этот цирк. Он меня достал.
Откуда вы взяли, что в шестнадцать лет мне не было ужасно скверно?
Я не о вас. В Превращении меня восхитило то, что проклятье, обрушившееся на Грегора, не воспринимается как временное. Никто не говорит ему: Ничего, пройдет. И это действительно не проходит.
В его случае.
Значит, в вашем случае прошло?
Повторяю: речь не обо мне.
Проще всего вот так уйти в кусты. Кафка написал это в тысяча девятьсот пятнадцатом году, во время ужасной войны, ознаменовавшей начало двадцатого века. С тех пор вот она, судьба человечества: все живое воспринимается как какое-то кишение насекомых, которому надо положить конец. Двадцатый век начало планетарного самоубийства.
Вы не слишком хватили?
Не нахожу. Вы занимаетесь со мной, и я вам благодарен, вы мне очень много даете. Тем не менее, на мой взгляд, проблема у вас, а не у меня.
Вы собираетесь меня излечить?
Разумеется, нет. Ваша болезнь для вас спасительна. Если бы вы не пребывали до такой степени во власти иллюзии, вы бы не были так интересны.
Я улыбнулась.
Я читал, что Кафка конфликтовал с отцом, продолжал он. Еще и поэтому, я думаю, люди в нем видят выразителя подростковых переживаний.
Я теперь называюсь люди.
Пий пропустил мою реплику мимо ушей и продолжал:
Неприятие отца свойственно не только подросткам. Я ненавижу в своем отце вовсе не его отцовство, а судьбу, которую он мне готовит: начиная с двадцатого века наследие, которое оставляет нам предшествующее поколение, это смерть. Но смерть не мгновенная: сначала предстоит долго чахнуть и трястись от страха в положении раненого таракана, пока тебя не прихлопнут.
Если ваш отец хочет для вас чего-то подобного, то зачем он меня нанял?
По глупости.
У вас на все есть ответ, засмеялась я.
Это плохо?
Это говорит об ограниченности. Нефальсифицируемое, неопровержимое суждение утверждает само себя[9]. Оно замкнуто в себе, что есть определение идиотичности.
Я идиот?
В том смысле, в каком это слово употребляет Достоевский, да.
Принимаю.
Отлично. Будете читать Идиота.
Что? С Кафкой уже покончено?
Как раз наоборот, ведь мы начинаем Достоевского.
Его нет в программе.
Забудьте о программе! Давно проехали.
Но я еще даже не успел переубедить вас насчет Превращения.
Вы замечательно говорили о Кафке, рассуждали о нем со страстью, что для меня важнее всего.
Я встала.
Вы уже уходите? Урок только начался.
Вы уверены, что это измеряется в минутах?
Если вы хотите уйти, предпочитаю вас не удерживать. Но мне жаль, что вам этого хочется. Вы не любите, когда с вами не соглашаются, да?
Ничего подобного. Раз и навсегда запомните, Пий: литература не есть искусство приводить всех к единому мнению. Когда я слышу от человека: Я согласен с «Мадам Бовари», я прихожу в отчаяние.
Примечания
1
Намек на эссе Своя комната (1929), где Вирджиния Вулф утверждает: если женщина собирается писать книги, ей нужны средства, чтобы не голодать, и отдельная комната. (Здесь и далее прим. перев.)