Вот и свернула к деревьям, что у дороги рядком росли. Рукой махнула, они меня с Чалой и пропустили. Побежал опять возок резво, а люди-то роптать стали. Руками машут, про черед кричат, да про бесстыжесть мою. Ну, так я всех недовольных запомнила, еще свидимся. Ишь, чего! Хозяйке заповедного леса дороги не дают! Обернулась, а дурачье к деревьями кинулись, пока проход был. Да только деревья-то и сомкнулись, еще пуще прежнего. А нечего про кудесницу местную гадости говорить. Так-то.
Еду я себе дальше, еду, а сама диву даюсь: чего это народ всполошился? Так ведь до ворот городища и плетутся рядочком. А то и вовсе встанут. Да как встанут, так и примолкнут, будто беду чуют. Сидят, только парок из ноздрей да ртов открытых по морозцу вьется. А то и вовсе всхлипнет дуреха какая. Уж тут и я всполошилась. Вдруг опоздала, да князюшка окоченеть успел? Да тут опять рядок тронется, люди-то и выдыхают, словно лихо миновало.
Нахмурилась я, Чалую вперед погнала. Вот уж не дело князю помирать, коли сама кудесница о нем печется.
А ну, разойдись! так вот и крикнула, как у ворот встала. Чего рты раззявили? Кудесниц отродясь не видали?
Чучело ты лесное, отвечает девка незнакомая. Ни чесана, ни прибрана, а туда же Лезет.
Так может и не туда, говорит другая девка, попроще.
Князя спасать еду, это я им ответила и гордо так взглянула.
А они меня на смех подняли. Меня! Саму Лесовику Берендеевну и на смех! Вот уж тут я разгневалась. Гляжу взглядом строгим, а в самой злость уж смолой кипит, того и гляди на нахалок из котелка выплеснется.
Чего ржете, кобылы кривоногие?
Так мы все князя спасать едем, Лесовика Берендеевна, отвечает мне мужик из наших. Ты уж не серчай крепко, только тут черед установлен, кто за кем спасать станет, а ты вроде как без порядку лезешь. Вот народ и недоволен.
Я так руками и всплеснула. Это что ж такое делается?! Меня кудесницу из заповедного леса не пускают, сами помочь князю похваляются! Так ведь не умений у дурачья, ни премудрости, а всё туда же спасители. Обернулась я к стражам, а сама чую, глаза уж углями разгораются. Ну, думаю, сейчас от злости стену крепкую разнесу, потом сами виноваты будут. А воевода княжеский Никуша тут и крикни:
Госпожа Лесовика, езжай!
Понял, супостат, что сейчас город ломать стану, вот и одумался. Хоть в ком-то еще почтение осталось. А народ-то недоволен. Загалдели, будто пичуги по весне, разорались вороньем серым, еще и дорогу заступить хотели. Да только стражи-то воеводу послушались, так по сторонам крикунов и разбросали, а мне дорогу расчистили. То-то же. Будут знать, с кем связываться.
Ты по какой такой надобности? воевода меня спрашивает.
Я так на него и глянула, будто не мужик передо мной здоровый, а дитя несмышленое.
Лечить, говорю, приехала. Чего б мне еще в городище вашем надо было, сказала и сама так гордо подбоченилась.
Да кого ж лечить станешь, госпожа Лесовика?
Вот пристал, клещ докучливый. Я волосы пятерней поправила, да так и ответила:
Знамо дело, князя. Он же, соколик, занедужил. Слыхала я вчерась. Говорят, совсем плох батюшка. Вот я ему травки полезные и привезла. А еще гостинцев воз полный. Как здоровье вернется, так и отведает дары леса заповедного.
Так ведь не та хворь с ним, закручинился Никуша. Совсем всё худо, госпожа Лесовика. Осталось ему лежать два денька и две ноченьки. А коль не будет спасения, так вконец и остынет.
Тут я и фыркнула:
Вот еще глупости. Не позволю остывать мне тут без спросу. Веди, говорю воеводе, а уж я лекарство сыщу.
Тот в затылке почесал да и махнул рукой:
Авось, и вправду толк будет, говорит. Коль одно колдовство сгубило, так, глядишь, другое жизнь вернет.
Вот и отправились к терему. Я на возке своем да с Чалой, а он рядом вышагивает. Так к хоромам княжеским и дошли. Тут я с возка слезла и вожжи прислужнику вручила. Всунуть-то всунула, а сама гляжу строго, чтобы уважением, значится, проникся. После пальцем погрозила:
Смотри у меня, говорю ему. Я все грибочки свои наперечет знаю, ягодки по бочкам узнаю. А коль траву растеряешь, самого заместо нее высушу.
Прислужник глаза выпучил, да рукой махнул ответить хотел. Да только с испугу по морде Чалой съездил. А она у меня кобыла с норовом, только меня и слушает, вот и не стерпела родимая, так прислужника и цапнула. Он воет, а я лошадке пальцем погрозила:
Не шали, она глаза и отвела, вроде как и не понимает, о чем говорю. Только я кобыле в нос кулаком ткнула враз уразумела.
А прислужнику на больное место пошептала, он и успокоился, только глаза опять выпучил, да кланяться не решился Чалая на него косить стала. Так и оставила их промеж себя разбираться. У меня дело поважней есть. И Никуша со мной был согласен. Погрозил прислужнику кулаком, а там и меня повел по ступеням высоким, да через двери резные, а там и в княжью горницу пробрались.
Да только не просто это было. Во дворе, конечно, ни саней, ни возков крытых, все за воротами остались. Только вот через двор, да в двери другие всё те же девки разряженные со сродниками стоят. Уж они на нас с воеводой с соседнего крыльца и зыркали, ох, глазами-то и сверкали, что, мол, без своего череда идем. Только воевода на них даже не оглянулся, а мне и вовсе до дурех дела нет.
Всем пробовать дозволено, говорит мне Никуша. Только нет от этого проку. Пройдут эти, следующих запустим. А как у них ничего не выйдет, так и спроваживаем восвояси. Через другие ворота выпускаем, через те, в которые ты въехала, запускаем. Так и едут друг за дружкой, а некоторые и не по первому разу, всё на удачу надеются. Уж третий день пробудить пытаются, да никто не может.
Глянула я на него. И чего болтать попусту? Как же эти охламонки делу помочь могут, коли в них дара чудесного ни на каплю нет? А коли не знахарки, то и нечего руки тянуть к болезным.
Проходи, госпожа Лесовика.
И через тайную дверцу в палаты княжеские провел. Глянула я, так и обомлела. Лежит наш соколик на столе длинном. Хоть и перину постелили, да подушку мягкую под голову сунули, а всё одно, будто мертвеца выставили на прощанье. А еще девки к нему подходят, да в уста целуют. Мне аж тошно стало. Ну, что ж за темнота такая-то?!
Воевода рукой махнул, стражи двери-то и закрыли, как только целовальщиц спровадили. Подтолкнул меня, значит, провожатый мой к князю и говорит:
Осмотри, кудесница. А вдруг и вправду заклятье снимешь.
Подошла я к столу и на князя глянула. А он белый лежит, и губы серые. Ни ресницы не дрогнут, ни полной грудью не вздохнет, будто и вправду помер. Тут уж и заголосить я хотела, как обычай велит, да опомнилась. Головой тряхнула и велела:
Всё сказывай.
Да что уж тут сказывать, отвечает Никуша. Беда приключилась. Завелась в краях наших колдунья недобрая. Ворожбой черной занималась да сглазы делала. Вот и нажаловались мужики князюшке. Он с дружиной за колдуньей и отправился. Нашли мы ее, проклятую. Обложили, всё честь по чести, знаки святые вкруг логова ее нарисовали. Взяли уж гадину. Тут и князь в ее избушку вошел. Приказал колдунью удавить, да вдруг нож на столе увидел. Уж не знаю, что ему в нем почудилось: нож, как нож. Простой из себя, рукоять только что костяная, а на ней глаз нарисован. Как глянул в это око господин наш, так и оторваться не может. Глядит и глядит, глядит и глядит, а колдунья ему, мол, понравился ножик, князюшка? Ты, говорит, в руки его возьми. А князь и взял, повертел со всех сторон, да и порезался, соколик. Нож-то тут и выронил. Мы к нему кинулись, а колдунья и крикнула: «Спать тебе сном беспробудным, красный молодец. От поцелуя проснешься, да только пробудить тебя та сможет, кому ты ненадобен. А коль ненадобен, то и не дождешься спасения. А минует седмица, так уж назад никто не воротит. Спи, князь, на том свете свидимся». Засмеялась, будто ворона закаркала, да в нее и оборотилась. Вылетела в трубу, мы и поймать не успели.