С тех пор их, похоже, собрали со дна какие-то ушлые граждане, потому что света в чёрном-чёрном городе стало куда меньше. В какой-то момент из окна поезда Серёгину остался виден один только взмывший над городом грандиозный православный крест негасимый памятник злой губернаторской шутке, циклопическое надгробие.
Чёрт, подумал Серёгин, писал бы я по-прежнему стихи, я бы сейчас чего-нибудь изобразил по этому поводу. Он даже несколько минут пробовал зарифмовать увиденное, но слова́ всё не складывались, и он плюнул на это дело.
В купе по-прежнему воняло, но несколько меньше, чем раньше. Киргизы сожрали свой комбикорм и улезли спать на верхние полки. Слава богу, что у них верхние. Серёгин приоткрыл форточку и решил, что тоже будет спать. Всё равно снаружи один и тот же вид, смотри не смотри.
Когда он в следующий раз открыл глаза, поезд стоял без движения. Серёгин, не поднимая головы, попробовал выглянуть в окно, но его плотно закрывала шторка. Вместо станционного пейзажа взгляд остановился на новом предмете, возникшем на нижней полке напротив. Это был довольно крупный ящик, обтянутый чем-то вроде брезента. «Что они ещё сюда натащили?» с неудовольствием подумал Серёгин, приподнимаясь и всматриваясь в коробищу.
В этот момент ящик качнулся в сторону Серёгина. У него прорезались крупное носатое лицо; круглые глаза с любопытством разглядывали соседа. То, что Серёгин принял за брезент, оказалось капюшонным плащом, который при каждом движении человека-ящика хрустел как конфетная обёртка.
А ты ещё кто такой? с досадой поинтересовался Серёгин.
Киргизский подарок придвинулся ещё ближе.
Я-то? переспросил он совершенно без акцента. Я сел в Медвежьем, на Шумиху еду. Сосед твой так-то.
Серёгин окончательно отошёл ото сна, сел на постели, свесил ноги и нащупал ими кроссовки.
Ну, тогда поздравляю тебя, сосед, сказал он, саркастически усмехнувшись, значит, не один я буду нюхать чухарей с верхних полок. Они, кстати, по-нашему нихера не понимают, имей в виду.
Так они вышли же. На прошлой станции.
Вышли?
Серёгин подскочил и внимательным образом изучил верхние полки. Киргизов (или кто они там?) в самом деле не было. Чудеса. Это где же они вышли, посреди тайги, что ли?
Дела-а, протянул Серёгин, пытаясь сообразить, стал ли слабее запах или он просто к нему привык.
Новый сосед, продолжая ежесекундно хрустеть плащом, разглядывал Серёгина с большим интересом. Он склонил голову набок, будто большая безобразная сова, и, казалось, вот-вот заухает.
Мне кажется, вы журналист! внезапно объявил говорящий ящик.
Хм, сказал Серёгин, что-то отличало Штирлица Был когда-то. Только давно.
В Красноярске или в Новосибирске?
И там, и там, и ещё в Ёбурге.
Ого, сказал ящик, ничего так вас помотало. И что там в журналистике? Слышал, ваших принимают сейчас активно.
Нету никаких «моих», карамельно улыбнулся Серёгин, садясь ровно напротив соседа, я сам себе мальчик, свой собственный. А арестовывают журналистов только пидоры. Вот если слышите, что арестовали журналиста, значит, тем, кто это сделал, сразу можно в рожу плевать. Потому что они ещё и котят ебут, можно даже не сомневаться.
Ну да, захихикал ящик, всё совершенно случайно произошло, конечно.
А что, поинтересовался Серёгин, думаете, в Красноярске дети в самом деле хотели мост взорвать?
А вы думаете, они просто нашли немного взрывчатки? И никакие они не дети, кстати, я в их годы уже пахал.
Ну как не дети, возразил Серёгин, который уже пожалел о затеянном разговоре, но всё ещё продолжал по инерции набирать из колоды аргументы, там самому старшему 24 года, что ли.
Гайдару было 17 лет, когда он людей пачками расстреливал!
А как быть с тем, что взорвать мост они собирались в компьютерной игре?
Сосед недовольно поморщился.
Так это и есть подготовка!
Тогда и меня надо туда же. Я знаете что в компьютерных играх проделываю?
Прокурор дело знает, веско сообщил сосед. А девчонка, кстати, во всём созналась.
Вы бы в подвале тоже во всём сознались. Ладно, заканчиваем, махнул рукой Серёгин, демонстративно зевая. Дикий разговор какой-то. Я спать.
Вы бы то же самое делали на месте прокурора.
Серёгин лёг и отвернулся к стене.
И нормальный у нас разговор, не согласился ящик. Он снова начал хрустеть одеждой и ещё что-то бормотать себе под нос. Воспользовавшись этой паузой, Серёгин действительно попробовал уснуть. Ему было неуютно, отчего-то казалось, что прокурорский любитель может полоснуть бритвой по шее, а то и впиться в артерию острыми маленькими зубами. У него ведь маленькие острые зубы, успел заметить?
Что за бред, попробовал сам себя пристыдить Серёгин. Но ощущение, что с киргизами было спокойнее, так и осталось.
Утром любителя прокуроров в купе не оказалось, и Серёгин порадовался, что ещё один разговор жанра «нужно ли мыть руки перед едой» не потребуется.
Он давно зарекался спорить про «Комитет». Про аресты. Про нацпредателей. Тут никому ничего не докажешь, а ярость потом не оседает, а, наоборот, подбирается к самому подбородку. Ты пытаешься схватить ртом воздух а вместо этого хватаешь новую ярость. Захлёбываешься ею.
Ну вот что можно сказать чуваку, которого не выворачивает, когда школьниц трамбуют в вонючую сырую камеру за плакатик «Долой оккупацию»? За запись в дневничке? За донос другой малолетней дуры?
Ты думаешь, он, этот чувак, ненастоящий фашист, понарошковый? Но он уже строчит донос и на тебя за оправдание терроризма.
Что с ним делать, если он после этого нормально живёт?
А с нами? С нами что делать?
Если мы продолжаем жить после этого?
Кулаком в стену. Полоснул лезвием по руке скривился от боли, отвлёкся на неё и держишься. А не держишься полосни ещё раз.
Серёгин залепил кулаком по металлической ручке купе, охнул и, с облегчением чувствуя, как боль выгоняет остальные ненужные мысли, вышел на перрон.
Он успокаивался Новосибирском, почти любил его что для красноярца (урождённый магнитогорец Серёгин, двадцать лет живший на Урале, считал себя именно красноярцем) вообще-то последнее дело. Всё равно что для нацбола славить Америку, для американского республиканца Сталина, а для сталиниста «Архипелаг Гулаг».
Красноярец должен хихикать над Новониколаевском (как звали Новосиб в прошлой жизни). Называть его «город с метро», баюкая собственную травму недоступность завывающих подземных поездов. Наконец, обязательно упоминать отсутствие в Новосибирске заповедника «Столбы» как финальный аргумент в пользу бессмысленности города-конкурента. Перетягивание короны «столицы Сибири» обязательный дурацкий спорт двух миллионников.
Так вот Серёгин любил Новосибирск, чем вызывал удивление у поклонников обеих «столиц». Если любишь, зачем тогда поселился в этом алюминиевом Чернобыле, язвительно интересовались на берегах Обского моря. Новосибирск?! поражались красноярские приятели, ты ещё скажи Москва.
Серёгину было плевать. Он когда-то приехал сюда с Наташкой, познакомившись с ней за полторы недели до этого. Ему-двадцатитрёхлетнему казалось, что это и есть романтика: влюбиться без башки, бросить всё и всех, никому ничего не объясняя, рвануть в чужой край света, вообще не имея в виду завтра.
Они вдвоём прожили в Ща (приз за самое безумное название микрорайона) четыре месяца. Потом он съехал к полудрузьям в общагу НГУ. Потом была ебанатская (как делают только литературные мальчики) попытка пьянства навылет, ещё на пару месяцев, в финале которой он обнаружил себя натурально под забором. Затем в стационаре с воспалением лёгких. Затем снова в общаге.
В общем, Новосиб город юношеской, почти детской влюблённости. Здесь улицы не улицы, остановки не остановки, а площади никакие не площади. Это всё места встреч, ссор, прогулок на годовщину, нелепых статуй, которые вместе рассматривали, старых магазинов и лавок (которые с тех пор рассыпались в прах), где он покупал Эн какую-нибудь возмутительную ерунду, но всё равно улыбается, вынимая её из памяти. Город карта былых сокровищ, город выдуманная страна, где всё знакомо, даже если ничего знакомого уже нет.