«Всё для меня кончено, мой друг, сегодня моя судьба решилась; сегодня день коронации В этой общей тьме одна мысль является передо мной лучом света; может быть, я сумею из этой ночи, в которой все должны ходить с закрытыми глазами и заткнутыми ушами, вывести на Божий свет какую-нибудь правду, идя напролом и с мыслью, что пан или пропал! Но если положительно я увижу, что в будущем я ничего не могу сделать, мне кажется, будет грешно перед самим собой продолжать жизнь в направлении, диаметрально противном своей природе, и тогда, вернувшись к собственной жизни, я начну в 40 лет то, что я должен был начать в 20 лет, т. е. жить по влечению своей природы
Я знаю, что может быть полезно даже ради истины лавировать и выжидать, но я не довольно ловок для этого: всякий должен лишь действовать по своим дарованиям <>; в моих дарованиях я чувствую только одну возможность действовать идти прямо к цели. Чем скорее я пойму возможность или невозможность мне быть полезным, тем будет лучше»[4].
Именно таким и чуть ли не такими же словами описывал Толстой героя своего романа «Князь Серебряный», неспособного «даже ради истины лавировать и выжидать» и умеющего «идти прямо к цели», «напролом и с мыслью, что пан или пропал». Такова была жизненная позиция самого автора. Неудивительно, что уже в 1861 г. Толстой выходит в отставку, при этом пишет следующее письмо императору:
«Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре; знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть разные способы приносить пользу. Путь, указанный мне для этого провидением, мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен. Из меня всегда будет плохой военный и плохой чиновник, но, как мне кажется, я, не впадая в самомнение, могу сказать, что я хороший писатель. Это не новое для меня призвание; я бы уже давно отдался ему, если бы в течение известного времени (до сорока лет) не насиловал себя из чувства долга, считаясь с моими родными, у которых на это были другие взгляды. Итак, я сперва находился на гражданской службе, потом, когда вспыхнула война, я, как все, стал военным. После окончания войны я уже готов был оставить службу, чтобы всецело посвятить себя литературе, когда Вашему величеству угодно было сообщить мне через посредство моего дяди Перовского о Вашем намерении, чтобы я состоял при Вашей особе. Мои сомнения и колебания я изложил моему дяде в письме, с которым он Вас знакомил, но так как он еще раз подтвердил мне принятое Вашим величеством решение, я подчинился ему и стал флигель-адъютантом Вашего величества. Я думал тогда, что мне удастся победить в себе натуру художника, но опыт показал, что я напрасно боролся с ней. Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор. Большей похвалы заслуживало бы, конечно, непосредственное деятельное участие в государственных делах, но призвания к этому у меня нет, в то время как другое призвание мне дано. Ваше величество, мое положение смущает меня: я ношу мундир, а связанные с этим обязанности не могу исполнять должным образом.
Благородное сердце Вашего величества простит мне, если я умоляю уволить меня окончательно в отставку, не для того, чтобы удалиться от Вас, но чтобы идти ясно определившимся путем и не быть больше птицей, щеголяющей в чужих перьях. Что же касается до Вас, государь, которого я никогда не перестану любить и уважать, то у меня есть средство служить Вашей особе, и я счастлив, что могу предложить его Вам: это средство говорить во что бы то ни стало правду, и это единственная должность, возможная для меня и, к счастью, не требующая мундира. Я не был бы достоин ее, государь, если бы в настоящем моем прошении прибегал к каким-либо умолчаниям или искал мнимых предлогов.
Я всецело открыл Вам мое сердце и всегда готов буду открыть его Вам, ибо предпочитаю вызвать Ваше неудовольствие, чем лишиться Вашего уважения. Если бы, однако, Вашему величеству угодно было предоставить право приближаться к особе Вашего величества только лицам, облеченным официальным званием, позвольте мне, как и до войны, скромно стать камер-юнкером, ибо мое единственное честолюбивое желание, государь, оставаться Вашего величества самым верным и преданным подданным»[5].
Получив при отставке новое повышение чин действительного статского советника, Толстой стал только изредка наезжать в столицу. Еще зимой 18501851 гг. «средь шумного бала, случайно» он познакомился с женой конногвардейского ротмистра Софьей Андреевной Миллер (урожденной Бахметевой, 18271892), полюбил ее, но отношения долго не налаживались. Только в 1855 г., когда во время Крымской войны Толстой вступил добровольцем (тогда говорили «охотником») «стрелкового полка Императорской фамилии» и едва не умер от тифа (почему и не смог участвовать в военных действиях), Софья Андреевна стала открыто ухаживать за ним. Так начался их гражданский брак, но венчаться они смогли только в 1863 г. С одной стороны, мать Толстого недоброжелательно относилась к избраннице сына, забыв, что сама родилась вне церковного брака, а к тому же и бросила мужа. Но, с другой стороны (и это очень важно), муж Софьи Андреевны не давал ей развода. Толстой жил с женой или в усадьбе Пустынька на берегу реки Тосны под Петербургом, или в родовом селе Красный Рог Мглинского уезда Черниговской губернии. А в 18601870 гг. они много времени проводили в Европе.
Софья Андреевна, ставшая женой графа Алексея Толстого, была совсем другой женщиной, чем другая Софья Андреевна, ставшая женой графа Льва Толстого. Она совсем не соответствовала тому стереотипу «жены писателя»[6], который сложился в литературном быту XIX в. Софья Андреевна не стремилась стать литературным секретарем, помощницей мужа, а после его смерти хранительницей его памяти; она не могла стать матерью многодетного семейства и хозяйкой дома, каковыми были классические «жены писателей» графиня Софья Андреевна Толстая (жена Льва Николаевича) и Анна Григорьевна Достоевская. Будучи, видимо, от природы волевой и властной, она пережила в начале своей жизни ряд неудач и разочарований, но это не сломило ее характер. В браке с Алексеем Толстым Софья Андреевна играла ведущую партию, а он напряженно и внимательно прислушивался к мнению жены, не совершая без совета с ней ни одного литературного шага. Она подчас даже подавляла его, говоря, что И.С. Тургенев нравится ей как литератор больше, чем муж, заставляя мучиться и страдать. Она и после смерти Алексея Толстого нашла для себя литературный круг помимо него. Не будучи эмансипированной женщиной в привычном смысле этого слова, она была вполне эмансипирована для того, чтобы иметь свои собственные представления и понятия и занимать в жизни отдельное от мужа место, иногда даже бравируя этим.
Любовная связь, а потом и церковный брак с Софьей Андреевной стали предметом постоянной поэтической рефлексии Толстого. Историки литературы называют обычно два стихотворных романа середины XIX в. подобного типа: «денисьевский» цикл Ф.И. Тютчева и «панаевский» цикл Н.А. Некрасова. Но не менее значимым (хотя и совсем не осмысленным) был и любовный цикл стихотворений Толстого. Героиня его исстрадавшаяся женщина, перенесшая много жизненных невзгод, постоянно оглядывающаяся на свой неудачный опыт. И мужчина все время стремится оградить свою возлюбленную от будущих бед и окружить ее заботой и лаской. И как у Некрасова, стихи Алексея Толстого, связанные с его романом с женой, рождены не только личностью самой героини, но и принципиально «демократичным» расположением к другому человеку.