Можно сказать, что русский Белград представлял собою своеобразный сколок Петербурга. Примерно более двух десятков улиц носили русские имена, потом к ним прибавились и советские.
А какова была сама столица, задамся вопросом? Одна из записей беженца С. А. Кисловского «рисовала» обычную картину сербского города эмигрантского времени: « в двадцатых годах в городе жило около 200 тыс. человек. Состоял он преимущественно из одноэтажных домов.
Многоэтажных было очень мало, их можно было перечесть по пальцам <> Улицы, за исключением главной, которая была вымощена торцами, были покрыты булыжником так называемой турской калдрмойˮ. В то время по улицам уже ходили трамваи, но линий было мало <> От центра в разные стороны тянулись грязные, типичные ориентальные улицы кварталы, носившие старые названия: Скадарлия, Палилула, Дорчол, Губеревац, Савский Венац, Душановац и т. д. Эти кварталы состояли из маленьких, облупленных серых домиков с грязными дворами, загроможденными сарайчиками, уборными. Канализации не было помои выливали прямо на мостовую. Клозеты находились вне домов, во дворах. По ночам ездил ассенизационный обоз, распространяя во все стороны ужасное зловоние. <> Интересна была Балканская улица <> на ней находилось несколько десятков маленьких лавочек-сарайчиков ремесленников, старьевщиков, антикваров. Такой же улицей была и улица Короля Александра. На ней тоже находились сотни маленьких лавчонок, где жиды, македонцы продавали старые поношенные вещи и другую рухлядь. На Александровской улице находились и многочисленные трактиры-кафаны, народные кухни <> Трамвайной линии на Александровской улице в то время не было, а была невылазная грязь, которая осенью медленно со смедеревской стороны ползла в Белград.
На территории трех городов: Белграда, Земуна и Панчева на этом треугольнике осело около 30 тыс. русских беженцев половина русской эмиграции в Королевстве сербов, хорватов и словенцев»[3]. Эта цифра относится, скорее всего к времени их приезда, но не обживания.
Несколько по-иному представал Белград в глазах парижской эмиграции, точнее, европейской «Белград что-то вроде большой деревни, с турецкой еще грязью, с ленивым бытом (когда не стреляют), со специфическим национализмом. Естественный приют для монархистов, главное гнездо русских эмигрантов этого толка. Туда они стеклись и там, в родственной атмосфере монархической Сербии, расцветают <> При самом начале уже считалось, что сербская эмиграция преимущественно «правого» оттенка. Вероятно, потому, что, при движении с юга, в Сербию попала большая часть эвакуированной белой армии. Много «белогвардейцев» лишь протекло через Сербию, много и осталось. Кто, однако, «белогвардейцы»? Пора бы знать, что это просто русские люди, очень много пережившие и в подавляющем большинстве «правые» только номинально»[4].
Теперь иная картина, другой акцент.
В своих воспоминаниях русский парижанин Н. Рощин записывал: «Ах, какие яркие, чудные то были дни, писал внезапно и волшебно вернувшейся юности! Чистое, робко-голубое небо, запах оттаявшей земли, первые почки, весеннее молодое солнце!.. А позади тифозные теплушки, штабели замерзших трупов, горный грохот повстанческой стрельбы, красные полчища и смутная тоска
Вот мы и тут. Но какой же это запад, когда город называется Београд Белый Город, и главное здание на главной его площади, высокий и кораблеобразный дом с башенками и шпилями называется Москваˮ, и король в прошлом русский школьник? И по вывескам русские буквы, но слагают они слова непривычные глазу, как из Киева во времена гетманщины, только без той кокетливо-самодовольной наглости.
Освоились скоро. В самом деле, что за трудности, когда нож по-сербски называется нож, вилка вилюшка, человек човек, женщина жено? Стоит только настроить язык на школьный церковнославянский лад, и все пойдет, как по маслу. А сколько кругом русского! Хотя бы вот те же самые вывески над темноватыми входами кафанˮ, где дремлет в высоких бочках густое, крепкое вино. Каждое торговое предприятие имеет свой покровительственно-именной девиз. Вот код генерала Скобелеваˮ, вот код белог Цараˮ, вот код веселог русаˮ, и сам я видел вывеску в маленьком городке код Петра Степановича, киевского помещикаˮ.
А там и пошло. Эшелон за эшелоном десять, двадцать, тридцать тысяч русских, прожженных огнем Гражданской войны. И вот уже свои газеты, комитеты, канцелярии и, конечно, бесконечное множество Рюриковˮ, Варяговˮ и Асторийˮ с русскими балалаечниками с самоваром на стойке, с ленивыми варениками и сибирскими пельменями. И за бумажки, еще вчера ничего не стоившие, летевшие по ветру, устилавшие пароходную палубу, сегодня дают полновесные, полные динары (за 1000 деникинских рублей и др. ассигнаций давали раз в месяц 800 динаров, вполне приличная сумма, равная почти месячной зарплате. Правда, потом, сумма размена снизилась. В. К.), и после миллионов за взятую с боя котлету из собачьего мяса, за ржавую селедку, коробку спичек витрины, ломившиеся от всяческого давно забытого добра, и мирный добрый басок: Пожалуйте, братушкам скидка, а нет и в долг поверим!..ˮ»[5]
Очень романтично, не правда ли? Но «горек хлеб чужбины и тяжелы ступени чужих лестниц», могли сказать многие.
Для некоторых забывался подвиг России, положившей жизнь своих сынов и дочерей ради братской Сербии. Были трудности с приемом русских беженцев, особенно «серой шинели», уезжавшей потом из Сербии в Латинскую Америку. Известны случаи притеснения, унизительного отношения, неравноправия, враждебности, деления на «своих» и русских, вплоть до свирепой полицейской расправы. Да и сами русские давали почву для «не братского» отношения. Здесь и занятие «выгодных мест» при устройстве на работу, требующую определенной квалификации, которой, бывало, не обладали представители местного населения. Тут и само отношение к России царской и коммунистической. В первом случае русские для многих выступали братьями. Во втором, особенно с приближением предвоенного времени и самой войны, Россия коммунистическая становилась им ближе, нежели самодержавная «матушка» России с «нашествием» в их страну дворян и другого «социально чуждого элемента». Королевство Югославия (до 1929 г. Королевство сербов, хорватов и словенцев, аббревиатура СХС) было последней страной в Европе, которое признало СССР только в июне 1940 г.
И в то же время, писал один из современников: «Годы беженства выработали особый тип русаˮ. Это человек который ни от чего не отказывается, все знает, все умеет, для него не существует замысловатого задания, перед которым он бы остановился. Он энергичен и заполняет собою все: он сидит в канцеляриях министерства, держит руль такси, поет в хоре, танцует в балете, играет на балалайке, продает газеты, хлопочет по делам, нет профессии и занятия, где не было бы «руса» <> Говорит он в большинстве своем, до сих пор на ужасном диалекте, смешивая русские слова с сербскими. Но это и не так важно. За эти годы сербское ухо привыкло к русскому языку»[6].
Есть еще одна зарисовка Белграда от Бориса Зайцева: «Белград возрастающий город. В жизни его есть напор, порыв, оживление молодости послевоенной. Он строится, кипит. В нем немало дельцов <> Во что вырастет он? Будем надеяться, в живую просвещенную столицу народа, выходящего к новым и обширным судьбам»[7]. И в этом процессе заметную роль сыграли русские люди.
Кстати, на эту тематику, написано и исследуется много. Именно память обуславливает самый разнообразный поиск. Например, адреса русского Белграда. В это направление вносит свой вклад известная своими исследованиям Мария Анатольевна Васильева (Дом Русского зарубежья, что на Таганке).