Где вы научились этому делу? полюбопытствовал сержант Дубов.
А еще когда на гражданке был Ходил на пароходе по Волге Вот именно! Были дела-а Капитан, скажем, дает радиограмму, а я ее быстренько диспетчеру шлеп, шлеп, шлеп А потом от диспетчера принимаю распоряжение для капитана или еще какую муру. В общем, работка не пыльна, да денежна.
И сколько ты получал? спросил кто-то.
Ну, это неважно.
Правильно, сказал сержант, это не столь важно Важнее будет, если он поможет кому-то из вас разобраться в схеме передатчика.
Я с удовольствием! подхватил Тимофеев. Ну, кому помочь?
Солдаты примолкли. Никому не хотелось вот так, сразу, просить помощи. Это значило: признать себя слабаком да еще на глазах командира Но и неудобно было оставить безответно добрые слова Тимофеева.
Вот Сергею помочь надо бы, послышался чей-то голос.
Тимофеев посмотрел на Воронина оценивающе. Кустистые брови Сергея сдвинулись к переносью. Ему стало даже не по себе. И не потому, что друзья отрекомендовали его как отстающего, а потому, что он, Сергей, во время знакомства (дернуло же его за язык!) ляпнул о Тимофееве что-то колючее, злое. А Тимофеев-то, между прочим, этого не заслуживает. Вон как близко к сердцу принял он неудачи Сергея! Хочет ему помочь, ему, который плохо усваивает азбуку Морзе, слабо разбирается в аппаратуре.
Правдивый по натуре человек, Сергей не мог не сказать Тимофееву о том, что думал про него вначале.
Э, пустяки! ответил тот, вынимая из кармана сигареты. Закурним?
Спасибо, не курю Они сдружились быстро, и сержант Дубов был доволен: дружба с Тимофеевым могла пойти Воронину только на пользу. Это заметно стало скоро. Сергей в классе стал внимательней и спокойней.
Над Тимофеевым солдаты иногда подтрунивали, удивляясь его странностям, особенно тому, что он стороной обходил библиотеку.
Ротный писарь, острый на язык, спросил однажды:
Почему ты книжек не читаешь?
А ты сам-то читаешь? пошел в контратаку Тимофеев. Ну-ка, что прочел за последнее время?
Писарь смутился и уже, наверное, был не рад, что зацепил Тимофеева, но отступать было поздно, стал перечислять, загибая пальцы.
Четыре тома Бальзака, два Джека Лондона, «Разгром»
Минуточку, чей «Разгром»? Фадеева или Золя?
Фадеева А-еще-я-прочел «Товарищи по оружию», «Максим Перепелица» и
И все? перебил Тимофеев, наигранно удивленный. Заговорщицки подмигнув солдатам, добавил: Все эти книги я проглотил, когда ты еще слушал бабушкины сказки. Вот именно!
Писарь ухмыльнулся. Не таков он был, чтобы остаться в долгу.
Верю, согласился притворно, верю, что все эти книги ты проглотил, а теперь самая любимая твоя книга книга увольнений в город.
Солдаты рассмеялись, и солнце тоже как будто улыбнулось, выглянув в эту минуту из-за тучи. Один только Сергей, чувствуя, что Тимофееву нечем, как говорится, крыть, недовольно взглянул на писаря и процедил сквозь зубы: «Остряк-самоучка!»
Шли дни Всякий раз, когда заканчивались занятия, Воронин и Тимофеев, если позволяло время, оставались в классе и повторяли то, чему их учил сержант Дубов. В схемах Сергей уже разбирался, не клеилось лишь одно трудно давался прием на слух.
Вот они сидят за столом. Тимофеев чертит ногтем по листку, испещренному колонками цифр. Другая его рука кокетливо, с откинутым мизинцем, пляшет на зеленой головке телеграфного ключа. Сергей, затаив дыхание, вслушивается в тонкий писк зуммера и не спеша расшифровывает его, чиркая в тетради карандашом, заостренным с обоих концов.
Подожди, стой, останавливает он Тимофеева. А это какую же ты цифру дал? Шестерку?
Писк смолк.
Ну да, шестерку. Эге, а мне показалось одно тире и четыре точки это же
А ты не считай тире и точки, перебил Тимофеев. Ты слушай только, один тут секрет: каждая цифра поет по-своему. Вот та же шестерка. Она поет: «Дай, дай закурить».
Гм-м А что поет, например, четверка?
Четверка? Четверка вот что: «Ну и старшина ну и старшина» Как бы с удивлением, понял?
Сергей недоверчиво посмотрел на Тимофеева, нахмурился:
Все равно не пойму я этих песен!
Поймешь. Фугуем дальше.
Э, да что из того? Какой толк?!
Сергей бросил на стол карандаш, поднялся и комкая в руке пилотку, вышел из класса. В коридоре остановился, задумчивый. На глаза попалось объявление, написанное крупными буквами на обратной стороне какого-то плаката: «Сегодня в 20:00 состоится комсомольское собрание. На повестке дня».
Что там «на повестке» Сергей не дочитал. Не до того было. До вечера он ходил хмурый. От встреч с Тимофеевым уклонялся, как если бы тот был в чем-то виноват перед ним. Сержант, заметив это, недоумевал: поссорились, что ли?
После ужина Сергей, по-прежнему мрачный, отправился в Ленинскую комнату. Здесь было уже шумно. Солдаты расставляли стулья, усаживались.
Тимофеев устроился на самом видном месте, в переднем ряду, и, когда увидел в дверях Сергея, приветственно махнул ему. Сергей вроде бы и не заметил его, сел в уголке, подальше от трибуны.
Он вяло прослушал докладчика. Слова тех, кто выступал с трибуны, тоже пролетали мимо его ушей. До него неясно доходили даже его собственные мысли. Мысли не мысли сумбур какой-то в голове, обрывки фраз: «каждая цифра поет тире и четыре точки Ох, уж эти проклятые тире да точки!».
Собрание, между тем, как это иногда бывает, застопорилось, желающих выступить не находилось. Председатель с улыбкой оглядывал примолкших комсомольцев:
Смелей, товарищи, смелей Нам есть о чем поговорить!
В переднем ряду взметнулась чья-то рука.
Слово имеет рядовой Тимофеев!
Тимофеев сунул большие пальцы под ремень, привычно, даже с какой-то щеголеватостью оправил гимнастерку и направился к трибуне. Было видно, как заметались его глаза: вначале широко раскрылись, будто он увидел нечто необычное, затем по-восточному сузились, а когда заговорил, уставились в одну точку в стриженый затылок понурого Сергея.
Все вы знаете, товарищи комсомольцы знаете, что Воронин едет на тройках по радиотехнике, говорил Тимофеев, навалясь грудью на трибуну. А почему так? Почему, а? Да потому, что он сам не хочет быть отличником Вот именно! Вбил себе в голову, что из него не выйдет радиста и точка. Паникер он.
Услышать о себе такое, разумеется, неприятно. А еще хуже почувствовать на себе десятки укоризненных взглядов. Он, Сергей Воронин, паникер Что же это? Выходит
Сергей поднял голову, злой. Покосился на Тимофеева. Покосился только и всего, потому что зло тут же стало в нем оседать, угасать, точно пламя, засыпаемое песком. Отчего бы это? Наверное, от того, что Тимофеев говорил правду, а Сергей всегда уважал тех, кто не боялся сказать правду в глаза, даже лучшему другу. Он тоже сказал бы так, если бы знал радиотехнику, как Тимофеев, а Тимофеев, вроде него, плелся бы в хвосте. «И все-таки все-таки обидно. Паникер!»
После собрания Сергей вышел на улицу. Из окон Ленинской комнаты косо падали на утрамбованную солдатскими сапогами землю желтые пучки света. Пересекая эти пучки, Сергей удалился в глубь казарменного двора и лег под развесистой липой. Липа тихо шелестела. Сквозь неспокойную листву мельтешили звезды, пахло луговой ромашкой. До отбоя Сергею хотелось побыть в одиночестве, обдумать все хорошенько, но послышался знакомый голос: Тимофеев искал его.
Здесь я, негромко отозвался Сергей.
Тимофеев подошел, сел рядом, прислонясь плечом к шершавому стволу липы. Молча протянул Сергею пачку сигарет.
Не курю, ты же знаешь.
Ах да, я забыл Тимофеев сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и, как видно, не зная, с чего начать разговор, осторожно спросил: Обиделся?
На кого?
На меня, на кого же еще.
Ну-у, неопределенно протянул Сергей, кусая травинку.
Послушай, Серёга, ведь я же Ну, ты ведь сам видел, как на собрании Никто ж не хотел выступать, вот я и