Как я поняла, он имеет историческую ценность.
И немалую, прекраснейшая Глафира Андреевна!
А почему обратились к вам? Вы же литературовед.
Причин тому несколько. Во-первых, кандидатскую диссертацию я писал по лицейскому периоду Пушкина и тогда столкнулся с трудами Михаила Николаевича Лонгинова, младшего сына Николая. Он был известен как прозаик, поэт, мемуарист. Кстати, тоже окончил Царскосельский лицей. Михаил долгие годы разыскивал редкие и неизданные материалы Пушкина, даже сборник составил, так что фамилия Лонгинов была хорошо мне знакома. Докторскую я писал по истории литературы первой половины девятнадцатого века и до сих пор считаюсь крупнейшим специалистом. К кому же обращаться, как не ко мне?
Глафира уловила в голосе Бартенева обиду.
Простите невежду, профессор.
Ничего, со временем это пройдет. Как только вы начнете со мной работать, процесс образования наберет космическую скорость!
Глафира внутренне содрогнулась. Она-то думала, что школьная парта осталась в прошлом.
Кроме того, передали не все бумаги, а только ту часть, которая касается интересующего меня периода. Весь архив с трудом уместился в четырех больших сундуках! Представляете, что там может быть?
Конечно, Глафира не представляла. Чем больше она вникала в суть своей будущей работы, тем страшнее ей становилось.
Куда она полезла? И главное что на подобные выкрутасы скажет Мотя?
Выслушав ее рассказ, та выдала:
Ничего. Бог терпел и нам велел. Авось как-нибудь справишься. Ты у меня умница-разумница, не растыка, не печная ездова и не баламошка лободырная какая-нибудь! Завтра попросим у батюшки благословения и за дело!
В который раз Глафира удивилась Мотиной мудрости. Другая бы отговаривать стала, а эта все поняла, как надо.
Мотенька моя любимая!
Ложась спать, Глафира улыбнулась. И правда, глаза боятся, а руки делают. Интересно, что они найдут в этом архиве?
Письмо
Самое приятное ожидало Глафиру наутро. Олег Петрович встретил ее сообщением, что с этого дня повышает зарплату в два раза. Это было по-королевски! Ей и так платили хорошо. А теперь можно будет не думать, на что купить Моте лекарства, хватит ли дотянуть до конца месяца, смогут ли они купить новые сапоги к зиме. И вообще, перед ними открывались большие возможности. Глафира даже решила, что сегодня же по пути домой купит билеты в Александринку или Мариинку. А лучше в оба театра сразу. Мотя обомлеет.
Через несколько дней она поняла, что не зря согласилась участвовать в бартеневском «эксперименте». При том распорядке дня, что она завела в доме, времени действительно оставалось достаточно. Чем сидеть сиднем в ожидании, когда профессор проснется или закончит очередную статью, не лучше ли что-нибудь поделать? Так она и поступила. Едва выдавалось свободное время, Глафира подходила к ящику и, осторожно вынув несколько бумаг, принималась за опись. Это было ее первое поручение на посту ассистентки.
Утром после процедур и завтрака они с профессором отправлялись на прогулку. Для этого надо было пересесть в «гуляльную» коляску из «домашней». Первая была старомодной, с толстыми, тяжелыми колесами: как раз для российских дорог. «Домашняя» из дорогих, с электроприводом, пультом управления и всякими штуками, не менее сложными, чем у автомобиля. Сменяя друг друга, обе коляски Бартенев называл их «каталками» ждали у лифта, который обустроила покойная супруга профессора сразу после того, как выяснилось, что ходить Олег Петрович не сможет. Он был настоящим чудом техники. Производителем значилась известная швейцарская фирма, и ей не приходилось стыдиться за свой продукт: много лет лифт работал безотказно, поднимая профессора на второй этаж, где располагались спальня и кабинет.
Пересадив высохшего с годами до «бараньего» веса профессора с одного кресла на другое, Глафира везла его в парк или просто на улицу и начинала докладывать о том, что нашла в сундуке. Бартенев слушал и решал, что из документов он возьмет в работу в первую очередь. А потом незаметно переходил на разговоры об очень интересных вещах: поэзии, непростой и очень насыщенной событиями жизни людей в далеком девятнадцатом веке, любовных перипетиях, трагических и счастливых переплетениях судеб.
Время прогулки пролетало незаметно, и после обеда, уложив Бартенева в постель, Глафира снова возвращалась к архиву, который становился ей интересен день ото дня все больше.
Так она, пожалуй, и вправду переквалифицируется в научного работника!
На пожелтевшем конверте из плотной бумаги, запечатанном наполовину раскрошившимся сургучом, не было ни имени адресата, ни подписи отправителя. Глафира пощупала конверт и почувствовала, что, кроме письма, в нем есть еще что-то: маленькое, но твердое. Повертев конверт, она отложила его в сторону и занялась другими бумагами.
О странном конверте она вспомнила только к вечеру и отнесла его Олегу Петровичу.
Вот, нашла среди бумаг в маленьком ящике.
Бартенев приблизил к глазам сургучную печать.
Плохо виден штемпель. А может, и не штемпель Подайте-ка нож Хотя, нет, нужно просто немного нагреть.
Олег Петрович подержал конверт над стеклянным плафоном настольной лампы и осторожно отделил сургуч.
Внутри был небольшой листок бумаги, сложенный вдвое, а потом на стол выпала женская серьга. Олег Петрович поднес ее к свету. Прозрачный камень каплевидной формы вспыхнул благородным блеском.
Похоже, бриллиант. Посмотрим, чья это пропажа.
Он развернул листок, и вдруг руки у него затряслись так, что письмо чуть не выпало из пальцев.
Что такое, Олег Петрович? испугалась Глафира.
Постойте, не может быть Или я совсем дурак или
Что там?
Подождите!
Бартенев оттолкнулся от стола и подъехал к книжной полке. Перебрав несколько томов, он вынул один и вернулся к столу. Раскрыв книгу, Олег Петрович быстро ее перелистал и открыл на странице с фотографией какого-то текста, написанного торопливой рукой. Положив рядом с книгой листок из письма, он впился в них глазами и замер. Глафира вместе с ним.
Так продолжалось минут пять, пока Бартенев, наконец обретший способность шевелиться, не поднял на нее совершенно осоловелые глаза. Глафира испугалась.
Олег Петрович, может
Нет, не может. Не может быть, потому что просто не может!
Господи! Да что вы такое увидели?
Не поверите. И я бы не поверил. Знаете, что вы мне принесли?
Даже не догадываюсь, честное слово.
Это письмо написано рукой Александра Сергеевича.
Пушкина? спросила Глафира, уверенная, что сейчас Бартенев рассмеется ей в лицо.
Какого Пушкина? Вы бы еще Иоанна Васильевича вспомнили!
Да, коротко ответил Олег Петрович.
Глафира моргнула.
Это даже не письмо, а записка, словно человек писал из последних сил. Пропуски, незаконченные фразы. Он прочел вслух: «Прощайте Слезу Евы, случайный дар Ваш не могу забрать с собой Благослови Ваши деяния. Навеки» Помолчал и добавил: Подписи нет, но есть дата двадцать девятое января, рядом две буквы «с» и «г». Сего года, значит. И поставлена другой рукой.
Какого сего?
Думаю, тридцать седьмого. То есть, получается, письмо написано в день смерти. Я много лет имел дело с архивными документами. По качеству бумаги могу точно сказать, к какому времени они принадлежат. Смотрите, конверт, написанный пером текст Я просто уверен, что это не подделка.
Кому же оно адресовано?
Полагаю, той, кому принадлежала эта серьга.
Бартенев взял сережку и, задумчиво глядя на нее, сказал:
Слеза Евы. Действительно, форма бриллианта напоминает слезу. Кто такая эта Ева?
А серьга дорогая?
Не в этом дело, Глафира. Пушкин общался преимущественно с женщинами, которые могли позволить себе дорогие украшения. Гораздо интереснее, почему он не назвал себя. Даже подписи нет.