Я стоял там целых пять минут, окруженный кольцом, ожидая, как, казалось, ждали и они. Наконец я подошел к маленькой золотисто-коричневой собачке и наклонился, чтобы погладить ее. Сделав это, я услышал свой нервный смешок. Маленькая собачка не вздрогнула, не зарычала и не отвела от меня глаз она просто отступила примерно на ярд, а затем остановилась и продолжала смотреть на меня.
Ну и ладно! воскликнул я и пошел через двор к колодцу.
Когда я приблизился, собаки разделились и разбежались по разным углам двора. Я осмотрел урны на колодце, попробовал пару запертых дверей и оглядел фасад снизу до верху; затем повернулся к часовне. Когда я обернулся, то увидел, что все собаки исчезли, кроме старого пойнтера, который все еще наблюдал за мной из окна. Избавиться от этого облака свидетелей было скорее облегчением, и я начал оглядываться в поисках пути к задней части дома.
Может быть, в саду кто-нибудь есть, подумал я. Я нашел способ перебраться через ров, перелез через стену, заросшую ежевикой, и попал в сад. Несколько тощих гортензий и гераней чахли на клумбах, и древний дом равнодушно взирал на них сверху вниз. Его садовая сторона была более простой и суровой, чем другая: длинный гранитный фасад с несколькими окнами и крутой крышей походил на крепость-тюрьму. Я обошел дальнее крыло, поднялся по нескольким разрозненным ступеням и вошел в глубокие сумерки узкого и невероятно старого боксового перехода. Дорожка была достаточно широкой, чтобы по ней мог проскользнуть один человек, и ветви сходились над головой. Это было похоже на призрак пешеходной дорожки, ее блестящая зелень переходила в тенистую серость проспектов. Я шел все дальше и дальше, ветви били меня по лицу и с сухим треском отскакивали назад, и, наконец, я вышел на поросшую травой вершину Сент-де-Ронд. Я прошел по ней к надвратной башне, глядя вниз на двор, который был прямо подо мной. В поле зрения не было ни одного человеческого существа, как и собак. Я нашел лестничный пролет в толще стены и спустился по нему, и когда я снова вышел во двор, там стоял круг собак, золотисто-коричневая немного впереди остальных, черная борзая дрожала сзади.
О, черт возьми, вы, неугомонные твари! воскликнул я, и мой голос поразил меня внезапным эхом. Собаки стояли неподвижно, наблюдая за мной. К этому времени я уже знал, что они не попытаются помешать моему приближению к дому, и это знание позволило мне свободно осмотреть их. У меня было ощущение, что они, должно быть, ужасно напуганы, раз так молчаливы и инертны. И все же они не выглядели голодными или подвергшимися жестокому обращению. Их шерсть была гладкой, и они не были худыми, за исключением дрожащей борзой. Это было больше похоже на то, как если бы они долгое время жили с людьми, которые никогда не разговаривали с ними и не смотрели на них: как будто тишина этого места постепенно притупила их занятые любознательные натуры. И эта странная пассивность, эта почти человеческая вялость казалась мне печальнее, чем страдания голодных и избитых животных. Мне хотелось бы разбудить их на минутку, уговорить поиграть или порезвиться, но чем дольше я смотрел в их неподвижные и усталые глаза, тем нелепее становилась эта идея. Когда окна этого дома смотрели на нас сверху вниз, как я мог вообразить такое? Собаки знали лучше: они знали, что дом потерпит, а что нет. Мне даже показалось, что они знали, что происходит у меня в голове, и жалели меня за мое легкомыслие. Но даже это чувство, вероятно, достигло их сквозь густой туман апатии. У меня была идея, что их отдаленность от меня была ничем по сравнению с моей отдаленностью от них. Впечатление, которое они производили, было таким, словно у них было общее воспоминание, настолько глубокое и темное, что ничто из того, что произошло с тех пор, не стоило ни рычания, ни виляния.