* * *
Ночью я долго не мог уснуть. Тишина опала на поселок. В открытую форточку задувал сквознячок, не донося ни тарахтенья машин, ни пьяного гогота. Лишь из-за прикрытой двери глухо накатывал отцовский храп, да едва слышно тикал будильник его стрелки отсвечивали зеленым, смыкаясь на единице.
Всегда плохо сплю на новом месте. А нынче Не знаю, может, я один на свете такой, что запросто смирился с переносом во времени?
А что мне было делать? Орать дурным голосом? Головою об стенку биться? Ну, попал! И что теперь? Есть в моем нынешнем положении и плюсы, и минусы. Но плюсиков куда больше. Вот и радуйся Чего ты не радуешься?
Я тоскливо вздохнул. Впереди у меня долгий и непростой путь. Не получится у меня исповедовать мещанский принцип «моя хата с краю». Если не попытаюсь выправить тутошнюю реальность, если не предупрежу наших Ладно! Пусть они всё равно введут войска в Афган! Но на душе будет чуточку спокойнее, если хоть что-то изменю.
И опять стану надоедать, со своим послезнанием! Надо, мол, вывести «ограниченный контингент», пока не поздно!
Как всё это осилить, как смочь не знаю. С чего начинать понятия не имею! Подметные письма слать? Тайком прокрасться на госдачу к товарищу Брежневу? Или к Андропову?
А тут еще этот куркуль! Зла на него не хватает
Я откинул одеяло, и сел, спустив ноги на коврик. Сколько себя помню, всегда меня отличала опаска, боязнь деяния. В мыслях-то я был крутой мачо, а приходит пора решимость проявить и начинается Цепенею и зажимаюсь.
«Тварь я дрожащая или право имею?..»
Дотянувшись до трикушника, натянул его. Подцепил пальцами ног сандалии, и на пуантах к окну. Через улицу чернели угловатые объемы пятиэтажек. Луна едва выглядывала над их горбатыми крышами, добавляя ночи не света, а тьмы.
Вперед, скомандовал я сиплым шепотом.
Шпингалеты поддались легко, рамы отпахнулись с легким скрипом. Спрыгнув на картофельные рядки, я отворил калитку и выбрался в проулок.
«Куркуль» не спал. За плотно задернутыми шторами калился тусклый свет, а магнитофон тянул украинскую народную. Надо полагать, Юрий Панасович накачивался горилкой. Тихо сам с собою.
«Ну, не на троих же соображать?»
С замысловатой щеколдой я справился быстро, и метнулся к смутно белевшему сортиру. Пахнуло стружками.
Олифу, краску, растворители все пожароопасные банки и склянки «куркуль» сложил в углу туалета. Бутылку с соляркой я выискал на ощупь. М-да
«Я мстю, и мстя моя страшна! зашипел мысленно. А спички из дому прихватить не догадался, мститель?»
Уф-ф! Спасибо «куму Тыкве», пособил, не желая того на гладком приступочке с вонючей дырой лежала распотрошенная пачка «Беломора», а сверху коробок. Видать, тестировал новенький клозет перед тем, как обмыть
Я аккуратно обрызгал доски горючкой, подгреб курчавые стружки и шуршащие, еще не мятые газеты. Чиркнул спичкой.
«Силу действия уравнивают силой противодействия Для пущей гармонии Вселенной»
Огонь разгорелся сразу. Ярко спалил «растопку», и едва не угас. Нет-нет Трепещущие языки пламени жадно лизнули доски, распробовали, изнутри повалил дым Занялось!
Вернувшись домой, я тщательно вытер подоконник, прикрыл окно, задернул шторы. Бухнулся в постель и уснул сном праведника.
Глава 2.
Суббота, 25 августа. Утро
Липовцы, улица Угольная
Встали мы поздно, чуть ли не в десятом часу. Отец, по обычаю удалых «кразистов», основательно употребил за ужином, и на завтрак главе семьи полагалось полстакана «Столичной».
Морщась, как тот ежик, что ел кактус, батя влил в себя законную порцию, и жадно набросился на вчерашнее жаркое, смачно захрупал малосольными огурчиками.
Мамуля заботливо подложила ему разваристую куриную ножку, и папуля благодарно промычал.
Катанянам квартиру дали на Ленина, сообщила родительница, со злостью ухватывая полосатый шнур электрочайника и втыкая вилку в расколотую розетку. Не помогло. И речь прорвало завистливым нытьем: Везет же людям! Звали
На когда? поинтересовался отец, соловея.
Назавтра вечером, часикам к шести.
Ну, сходим А чего дарить? Та-ань
М-м мать на секундочку задумалась, смурнея, и тут же просветлела: А давай, тот сервиз отнесем? Цветастый, такой?
Югославский? Жалко как-то
Да там уже нечего жалеть! Все чашки побили, одни тарелки остались.
Ну, давай
Я скромно сидел сбоку, уплетая картошку с мясом. Отец, сытый и пьяный, отодвинул пустую тарелку, и благодушно заскрипел стулом.
Накалымил двадцаточку? подмигнул он мне. Матери отдай.
Какую двадцаточку? задрал я бровь. В груди захолонуло без сцен из семейной жизни не обойдешься. Но и злой азарт проклюнулся. Сосед десятку зажилил.
Вот ведь жлоб! восхитился батя, и построжел: Отдай, отдай
А зачем? спокойно поинтересовался я.
А затем, завелась мать с пол-оборота, чтобы деньги на всякие глупости не тратил!
Но вы же тратите, мягко пожурил я, кивая на бутылку водки.
Мал еще, чтобы родителей обсуждать! повысила голос родительница.
Как-то нелогично получается вздохнул я с деланным расстройством. Работать могу уже большенький, а тратить не моги еще маленький!
Это что еще за разговоры? в материном голосе зазвенели угрожающие нотки, предвещающие непогоду в доме. Тебе в школу скоро, и в чем ты пойдешь? Вон, Лариса передала им в магазин костюмчики завезли, по семнадцать пятьдесят!
Вот пусть Лариса сама в нем и ходит, а я хочу купить себе нормальный костюм!
Ах, норма-альный ему с ехидцей затянула маманя. На такой ты еще не заработал!
Заработаю, веско уверил я.
Вот, когда заработаешь, тогда и поговорим! А пока что извини, походишь и в дешевом. На дорогие вещи у нас денег нет!
А вы бы гулянки реже устраивали, огрызнулся я, тогда бы хватало! Вы, вообще, хоть когда-нибудь мечтали о большем, чем жратва и шмотки? Ну, там, купить машину, для начала Вступить в жилищный кооператив Съездить по путевке в Чехословакию Да хотя бы в Крым! Ну, нет же?
Тут мне сразу стало понятно «красная линия» пересечена.
Ах, ты выдавил отец сжатым горлом, багровея и набухая гневом. Будет тут всякое говно меня жизни учить!
Ладно, мой голос исполнился кротости, я говно. Тогда, может, научишь меня, как жить? Как добиться роскошных палат в вонючем бараке, где моются из тазика! Как культурно проводить досуг, напиваясь в субботу, а в воскресенье лишь опохмеляясь, чтоб на работу, как стеклышко!
Каюсь, был несдержан ломкая отроческая психика подвела. Можно только представить себе, до чего бы я вообще договорился, но затеянную ссору прервал Юрий Панасович.
Видать, встал ото сна, протопал меланхолически до ветру, а вместо цивильного «пудр-клозета» зола.
Сначала и без того наэлектризованную атмосферу развеял трубный рев, а затем, роняя злобные маты, к нам ворвался взбешенный «куркуль». Встрепанный, опухший, в замызганной майке и в трениках с пузырями, он выглядел типичным алкашом.
Ты! зарычал сосед, тыча в меня трясущейся дланью. Ты!
Что, должок принес? хладнокровно спросил я.
Да я тебя
Юрий Панасович рванулся ко мне, и тут уж батя не стерпел вскочил, опрокидывая стул, и пихнул «куркуля» под заполошные мамины взвизги.
Чё надо?! гаркнул он. Чего орешь?
Твой Этот забрызгал сосед слюною. Он мой туалет спалил!
А ну, пошел отсюда! рассвирепел отец, и выпихал незваного гостя.
Да ты Да я злобно пыхтел «куркуль», спотыкаясь от тычков, и завопил срывающимся голосом: В милицию! В колонию! Я вам еще устрою!
Кузя, не бей его только! заголосила маманя. Дерьмо только тронь развоняется! тревожно оглядываясь на меня, она просеменила во двор, я метнулся следом.
Да-а Огонь порезвился вволю. Недогоревшая крыша «персонального» сортира еле держалась на трех обугленных стояках, а на дверных петлях висели головешки. Финита ля латрина.
Юрия Панасовича нигде не было видно, а вот народ подтягивался. И Авдотья Робертовна приковыляла, и ее усохший супруг вылитая мумия, а Иннокентьич вырядился, как на парад брюки отглажены, рубашка накрахмалена, на пиджаке колодки орденов и медалей. Это он сейчас на пенсии, зато в сорок пятом бравый сержант Панин на рейхстаге расписался.