Еще постоял. Изба за спиной хмурилась, не хуже той Ушихи за забором. А что ей остается, когда Обдириха шастает. Раньше собака бы лаяла, да схоронить недавно пришлось. Кто-то отраву сыпанул.
Яков намеренно оставил незапертой калитку. И громко топая ногами обошел все углы, в сенцах, в доме. Топор под порог положил. Авось поможет.
Ночь прошла без сна, со светом на кухне и огоньком в лампадке. Так всю ночь на икону, да на лампадку и пялился. Еще бы: ночью шуршала метла, скребла лопата, и невидимый дворник, каких в деревне отродясь не было, чистил снег и выстукивал, будто по железу, странные звуки. Разве дворник? Не ветер разве?
Яков решил в эту ночь быть верующим, в остальные дни у него как-то не получалось.
К утру, когда звезды на небе помутнели и курево закончилось, Яков впал в сон, а во сне он любил встречаться с женой.
Он проснулся от того, что на плече лежала ладонь жены, тонкая, с родинкой на предплечье. Жалуется она на родинку, мол, торчит сильно. Уже ниткой обматывала по совету старух, свести ее хотела, да где там! одни болевые ощущения.
«Сейчас потрясет-потрясет мне плечо, да и отойдет. А я еще покимарю».
Вскочил. Колотун, как в лихорадке. С одной ногой в штанине допрыгал до стены, нашарил включатель, обуздал вторую штанину, затянул ремень, и только тогда уставился на свою кровать с ее волосами на подушке и одеялом на полу.
Обследовал все двери.
«Засовы на месте. Да все чин чином, комар не пролетит!»
Вернулся, хлебнул воды. Ложиться в холодную постель уже охота пропала. Фото упало на комоде, где он и Настя вдвоем. Не порядок! Бывает от сквозняка, конечно. Поставил на место, протер рукавом от пыли.
Настя, Настя. Вот, смотри. Тут мы вдвоем. И детишек нарожать не успели, Яков сел за стол, и по привычке глянул туда, где жена хлопотала у печки. Время летит, в прошлом месяце на поминках годовщину справили. Я еще сел сдуру на твой пустой стул. Да ты простишь ведь, не за такое прощала. А помнишь, говорила: умру, найдешь молодуху. Дурочка! Как видишь, один. Да и тебе недолго там одной, скоро свидимся. Приду к тебе. Вот такое у меня чувство Но как же у нас получилось по-дурацки. Сколько раз крутил это в голове, как пластинку. Собралась ты в город, за документом, за бумажкой, пропадом она пропади. А сколько раз откладывала! А тут приспичило, зимой, в гололед. Автобус юзом. Схоронили.
Почистил во дворе Яков, баню из виду не упускал, нет. Стоит банька, как ни в чем не бывало, правда, двери настежь, Демьян вчера оставил с перепугу.
Почистил в хлеву Яков, боров спал и хрюкал во сне, корова о чем-то усердно размышляла присел тут же, под кучей навоза, на чурку, покурить. Дышалось тут, честно говоря, свободно. В тишине и согласии. Чего ж Майка притихла? задался он вопросом. Развернулся на своем чурбане, глянул в честные глаза коровы и опешил: Корова не мычит. Уже подоили. А доить кроме хозяина некому, вот в чем дело. Некому!
Ну, дела. Пошел за сеном, зацепил вилами а у сена цвет пепельный, потер пальцами, принюхался, захватил еще охапку с другого навеса, вроде нормально выглядит. Пошел в курятник, так и есть! «Куриный бог» исчез с гвоздя. Плоский камень в половину ладони, с естественным отверстием, такие у доброго хозяина служат для защиты кур от сглазу. На гвоздик повесишь, и будь спокоен. А тут гвоздь один торчит.
Занес в избу дров, в животе защемило, хватанул хлеба, да выплюнул, солонющий. Но кто его в соль макнул?
Вернулся к бане, на место вчерашнего происшествия.
Дверь болтало ветром, как тряпку на огородном пугале. Придержал дверь, а внутрь соваться не спешил мешало что-то Еще со скотного двора заметил: баня приуныла, посмурнела, почернела. Правда, и погодка не задалась.
Ах, банька, банька. Повернись к Ведьме задом, ко мне передом.
Шучу, вдруг вырвалось из него это слово, а там следом и вопросы: Как же ты так, а? Кого пустила ты? А?
Похлопал ладонью по бревну, перекрестился.
Говорили ж люди дураку, освяти баню, освяти нет, не послушал
Помолчал.
В народе как про тебя говорят? Знаешь? Да зна-а-ешь. Баня мать родная, все грехи смоет Да вот не смыла.
Яков бормотал чёй-то, подбадривал себя, подбадривал, да не шибко получалось. Сунулся из предбанника потянуло зловонием, Демьян не соврал. Из парилки в предбанник вода застыла и образовался ледник.
Стены перепачканы, икона разбита, веревки разорваны, барахло с гвоздей сметено вместе с пимами, а гвозди изогнуты, как проволока. Веники, вехотки, мешки, пакеты, фуфайки, все разодрано, будто зверь нашкодничал. Гора из гладкой светлой кожи оказалась дедовым тулупом. Общипан, как курица в суп.
Шалишь, да? А ну выдь! Погляжу на тебя, Яков пригляделся, прислушался. Всю ночь ждал встречи. А че штаны отцовы наизнанку? На примерку, али как?
Помолчал. Икона лежала перед ним, рама разбита, оклад изогнут. Пригляделся, она ж дома висела, а сюда каким ветром?
Тут другая висела, с почерневшим ликом.
Побежал в дом. Угол пуст. Лампадка на полу. Сказать кому засмеют, рехнулся сосед.
В бане стал сгребать все в угол, под шмотками пол был засыпан крупой, пшенкой кажись. Откуда ей взяться тут? Однако, насыпано. Яков за метлу. Да где там, пропала.
А метла ведь это вещь важная. Метла в углу, по старым приметам охрана от нечисти. Все про тебя знаю. Выходь.
В горле запершило, от пыли и чего-то едкого. Вышел. Хватанул снега. Полегче стало маленько. Наступил в сугроб, одной ногой, другой, и, проваливаясь по колено, прошествовал до забора. На снегу чернели ветки, оказалось, от метлы разбросаны. Зачем? Не понять.
Березовые. Лежат двумя рядками. Как по заказу. Будто мы с Настенкой лежим.
Огляделся. Хмарь вокруг. И следов-то нет. Хотя если приглядеться, куриный след есть, вон идет он, голуби такой не оставят. А куры по сугробам лазить тоже не дуры.
Демьян глазастый, вчера сказал, у ведьмы лапы куриные были.
Глянул на березу возле бани. Что с ней не так? «Ведьмины метлы» на ветках накручены, а ночь стояла тихая, бурана не было.
Ах ты ж нечистая! Спилю все на хрен.
Яков начал прокладывать курс обратно, охая эхая, и точь-в-точь попадая на свой след в сугробах. Даже повеселел от шалостей гостьюшки.
Солнце. Небо. Весна. Бывало в жизни и такое событие. И бегут они, Яшка и Настенка по тюпу, за деревней. Забегут на крутой берег Тартаса, и несутся с него, не зная ног. Молодые, резвые, только школу закончили. В обуви уже вода хлюпает, а девчонка хохочет, все ей ни по чем. Живот обхватила, чтобы унять смех, наклонилась, постояла и снова бежать. Яшка уже не поспевает.
А трава вся водой пропитана, и бегуны уже мокрые, и летят из рук их серебристые комки лягушачьей икры, ну а как еще назвать эти склизкие образования, откуда потом лягушки берутся. Белая рубашка на Яшке теперь не белая совсем, а он стоит и молча, как рыба открывает рот, голос потерялся от радости где-то. Но другой звонкий голос звенит на весь тюп.
Улыбка пришла на лицо Якова.
Там познакомились, оттудова и заберешь меня к себе.
А она все стояла в окне их дома, и смотрела, она его Настена, не заметишь разве по знакомому тонкому силуэту. В белой ночной рубашке, той самой, в которой разбудила его спозаранку. Окно прямехонько выходило в огород, трудно не заметить.
Смотри, смотри, с упреком пробубнил Яков. А потом голову поднял и давай спрашивать: Услышала, стало быть, как звал тебя вернуться? а потом опять опустил в смущении: Смотри да не смотри. Не смотри ты на меня. Я приду, но не зови.
Ну как ребенок, честное слово.
Голос сорвался, покинул Якова, как тогда, в тюпу. Яков закашлялся и стал отмахиваться от наваждения, как от назойливой мухи. Зачерпнул снега горсть, растер по лицу, еще зачерпнул, еще, еще.
Ак-х, ак-х горячий хорошо! подбежал к окошку, головы поднять не решился: Ждешь, да? Изводишь меня, да?
Дом затаился будто. Темнота окон притягивала. Настена протянула вперед руки, и вперив в мужа взгляд, стояла, не шевелясь, звала к себе.