Но челнок не возвращается.
Долго перетаскиваем с Пигвой контейнеры в дом. Я что побольше и потяжелее, он что поменьше и полегче. Проверяю коробки. Сухая картошка, галеты, соль, сахар. Витаминизированные таблетки. Черный и зеленый чай. Порошковый сок. Помещающиеся в ладонь кругляши пицц с розово-желтыми разводами. Положишь такой кругляш в печь, дашь команду, и меньше, чем через полминуты перед тобой большой, с полметра в диаметре, круглый лист ароматного горячего хлеба с искусственным сыром или тофу. Молоко ни разу не присылали, хотя всегда просил о нем. Так же, как и рыбу. Зато много банок с морской капустой, баклажанами, патиссонами, свеклой, луком, морковью, чесноком, яблоками, персиками, вишней. На острове я ем намного меньше, чем до прибытия на него. Может, просто воздух здесь питательный какой-то, или иные причины, не знаю. Остается много из того, что привозят на год. Остальное копится и копится.
Несколько ящиков заносим в Гостиную, в которой правда, никогда не было Гостей. В одном контейнере одежда. Свободные штаны, балахоны, рубахи и свитера. Исподнее белье.
А вот в этом ящике должны быть книги. Так оно и есть.
Помню, когда приговор мне был вынесен, и я собирался на остров, я заключил в большой кристалл огромное количество мировой литературы. От Ветхого Завета до наших дней. Можно сказать, от Потопа до Потопа плюс современное время. А также невероятное количество изображения картин, статуй, записей всевозможных композиторов, песен разных веков и народов. Еще самоучители всевозможных языков, много биографий и жития святых. Даже сказки загрузил. В общем, культурную историю человечества в довольно сжатом виде. Этот кристалл полетел обратно из Фуздела в Калавриту с другими неразрешенными вещами. Когда я прилетел сюда, мои вещи умещались в небольшом кофре. Икона Пресвятой Троицы, стопочка изображений близких, несколько толстых блокнотов и стилусов, флаг «Ла Фениче» и еще несколько вещей, напоминавших о Греции и Земле, которые я сунул внутрь кровати, даже не разворачивая. Первые книги пришли через год моего пребывания на острове, в первой посылке. Альбом изображений «Вымершие птицы и их клоны» и книга под названием «Как увеличить позитив». Что у нас на этот раз? Так, «Антология предпотопной драматургии», сборник стихов поэтов первого века после Потопа, и «Радость каждый день при приближении ближнего». Нашли что прислать. У меня ближний только Пигва, а я его и без вас люблю.
Ищу послание от родных. Его нет. По несколько раз перерываю всё.
Нет послания. Никогда такого не было. Накатывают слёзы, и я пытаюсь их сдержать.
Ставлю книги на небольшие полочки. Глажу корешки моих фолиантов. Моих дорогих друзей. Я люблю материальную книгу. Эти буковки, похожие на насекомых, которые соединяются в звуки и слова. И часто бывает, что каждый раз эти жучки переползают с места на место, и несут другой смысл. Которые соединяются в Язык, из-за которого, можно сказать, я и нахожусь здесь. «В начале было Слово». Я считаю книги, хотя прекрасно знаю их количество. Двадцать три. Вспоминаю библиотеку, доставшуюся мне в наследство от дяди Димитроса и Ионы. Ну, тогда он не был Ионой, он был Вини.
Прекрасная библиотека!
Я никогда не забуду этот день, изменивший мою судьбу.
Как я говорил, родителей настойчиво попросили убрать из моего воспитания допотопные книги. Про просьбу быстро забыли, тем более я перешел на домашнее обучение.
Книги я любил всегда, а библиотека дяди Димитроса, наша родовая библиотека, была одной из любимых мест на Земле. В то утро я прилетел в Калавриту.
Дядя Димитрос с Вини спят на большой кровати, стилизованной под допотопное время. Жилистый Вини лежит спиной к дяде, который, чуть приобняв его полноватой рукой, как всегда, с небольшим присвистом похрапывает. Дядя Димитрос и Вини не интересуются женщинами. Недавно я пошутил, и запустил им спящим под одеяло нескольких змей. Было очень весело!
Аккуратно, чтобы не разбудить их, я тихо прохожу в библиотеку, и снова нахожусь в окружении книг. Одно дело читать книгу в голографии сюэкля, а другое дело, открыть ее и быть с нею наедине. Вдвоем. Без голографии и сюэкля. В этом есть какое-то таинство. Какая-то чистота и глубина. Как же сложно это объяснить тем, кто этого не понимает.
Я в большой комнате со стеллажами, доходящими до потолка, почти полностью заставленными книгами. Некоторые из них не прочтешь по сюэклю. Их просто там нет. О них забыли и прошло много лет, когда умер последний человек, знавший их содержание. Хотя дядя с Вини, наверное, всё прочитали. Осторожно, стараясь не шуметь, поднимаюсь вверх по ступенькам на узкий балкончик, ремешком опоясывающий комнату. Я медленно иду к угловым стеллажам. Там находятся не современные книги со страницами из тончайшего пластика, которых почти нельзя порвать, с объемными изображениями и ожившими частями сюжета, а книги, пропитанные специальным раствором, чтобы не рассыпаться. Книги, для создания которых специально валили и уничтожали деревья. Книги, которые начали жить в совсем другой эпохе. Книги, которым по тысяче, а некоторым и больше тысячи лет. Книги, про которые мне говорили, что ещё рано их читать. Многие книги я пытался штудировать, и действительно ничего не понял. Это обидно. Зато почти в каждой книге есть замечательные картинки. Я вынимаю наугад тонкую высокую книгу. На тёмно-охристой обложке выцветшие желтоватые буквы. Это латиница, но не Общеанглийский. И не испанский. Хотя буквы те же. Иоган Волфганг Гот. «Реинек Фухс». Интересно, что это значит? Можно, конечно, направить на буквы сюэкль, но тогда разрушится тайна. И отец всегда учил, что куда интереснее до всего доходить своим умом. Медленно открываю книгу. На меня с гравюры смотрит благородное лицо жившего много веков назад автора с умными глазами, глядящими куда-то вбок, словно его отвлекли только что чем-то интересным. У человека крепкий подбородок, и зачесанная назад высокая прическа. Судя по всему, это Иоган Гот. Ну и фамилия, однако. Книга лежит у меня коленях. Я собственной кожей чувствую ее кожу. Мы соприкасаемся и дышим друг другом. Книге больше тысячи лет. Семь-восемь современных жизней. Кто брал ее в руки за это время? Сколько человек? Как она пережила Потоп? Сколько людских гибелей и смертей она видела? Как она попала к нам в библиотеку?
Об этом уже никто не узнает.
В этом кораблике, летевшем в мои руки долгие века, много рисунков, и перед каждой белесый полупрозрачный листик, словно затвердевший дым. Рисунки по технике очень похожи на рисунки из испанской книги про высокого старика в железной защите на исхудалом коне, и его друга, полного человечка на ослике. Я даже знаю, что рисунки, выполненные в такой технике, называются «гравюрами». Рассказы мамы и Вини об этих временах, быте и художниках явно идут мне впрок. Я смотрю на гравюры и не могу поверить. Кажется ли это мне? Вроде, люди, одетые частично в старинную допотопную одежду, только это звери, а не люди! Приглядываюсь и понимаю, что мне ничего не кажется. Эти «люди» действительно звери. Нечто подобное я уже видел. Мама объясняла мне, что на таких рисунках звери могут символизировать людское общество и негативные стороны этого общества, называемое тогда «пороками». Через все гравюры проходит один и тот же персонаж. Это лис. Судя по всему, он из породы так называемых «плутов». Вот этот хитрый лис сидит, также, как и я сейчас, с книгой на коленях, со скрещенными руками. И смотрит на другого зверя, который, сняв шляпу, склонился перед лисом в поклоне. Дядя говорил, что древние кланялись чаще не от искренней любви, а для того, чтобы все больше утвердить тех, кому кланялись, в мысли, что тот намного больше знает и умеет, чем тот, кто кланяется. Вот лис уносит со стола людей кусок жаренной птицы. Говорят, что и на земле в каких-то местах жарят и едят зверей и птиц, но это, конечно, неправда. Вот лис выходит из пещеры с так называемыми «сокровищами», кувшином, судя по всему, из золота, медь и железо почему-то не так ценилось у допотопных. Людей с этими кувшинами и кусками минералов, как писал, любили больше. Даже не любили, а «уважали». Этим словом обозначалось искусственная замена любви. Очевидно, зверь кланялся перед лисом по этой причине, что у лиса были кувшин и минералы, а у него не было. Вот лев с львицей. Лев с ободом, из которого в разные стороны торчат штыри. Обод называется «корона» и символизирует солнце. Якобы лев «светит» всем. Смешно. Почему не крыса? Обезьяна кричит. Осел с пером за ухом. Как завораживают эти картинки! С какой точностью прописаны люди за этими зверями! Вот лис крепко целует зайца в шею. Любовь-великая вещь, и даже эти звери-«пороки» не могут без нее обойтись. Наверное, лис давно не видел близкого друга зайца, и очень рад встрече. Какой-то зверек, наверняка, тоже их друг, заглядывает вдалеке в дверь. Зайцу рада и жена лиса, сидящая на полу, и гладящая зайца по ноге, протянув к нему открытую пасть. Очевидно, тоже хочет поцеловать. Рады и дети их, забавные добрые лисятки, лежащие на лапах мамы-лисицы. Лис целует дорогого друга крепко-крепко. Прямо в шею, и так сильно, что его темная слюна течет по груди зайца. Внизу, у ног лиса, художник нарисовал череп и две косточки. Это символ смерти. Очевидно, целующийся лис попирает череп с костями, символизируя победу любви над смертью. Но почему на стене висят другие черепа? И большой нож. Я замечаю, что заяц совершенно не рад крепкому поцелую. До меня доходит, что темная жидкость, текущая по груди зайца, это вовсе не лисья слюна. Это кровь. Зайцу перегрызли горло, чтобы съесть, и череп его повесить к другим черепам на стенку. Мне становится дурно, и хочется на воздух. Лисица вовсе не хочет целовать зайца, она его придерживает, чтоб тот не вырвался, и скалится, предвкушая вкусный обед. Зайца загрызет и съест эта кровавая семейка! И никто не поможет бедному зайцу Слезы льются у меня из глаз, и я вскрикиваю. Но неужели так вообще может быть? Кто-то умирает, а рядом сидят, наблюдают и смеются над смертью. Смеются! Я рыдаю в голос, и отбрасываю книжку. Сюэкль мой пищит. Ко мне подбегают, и начинают успокаивать. Затем в лицо мне летят брызги воды.