Из жизни у моря - Лев Аскеров

Лев Аскеров

Из жизни у моря

ЖИЗНЬ, КОТОРУЮ НЕ ЗНАЕШЬ

Она каждое утро приходила сюда, на эту скалу, где я ловил бычков. Приходила с больным мальчиком. Он иногда до посинения закашливался. А когда приступ кашля прекращался, тихо просил:

 Ма, сказку

Они были одна лучше другой. Я таких не слыхал. И не встречал в книжках. А может, просто у меня не было таких книг.

Я люблю сказки. Слушать бы да слушать их. С утра до утра. Не ел бы и не пил. А это необыкновенно красивая женщина, одетая в синее-синее платье, не рассказывала их она их словно показывала. Я видел все своими глазами. Был в них сам.

Конечно она была феей. Потому что обыкновенные люди так рассказывать не могут и потому, что она не была островитянкой. Здесь я знал всех, а ее нет. И никто сюда в эти дни не приезжал Не сезон Тогда откуда она?

 Ма, сказку,  всхлипнул мальчик.

 В некотором царстве, в тридевятом государстве, жили-были

Накаты засыпающей под солнцем зыби и отражавшаяся от нее на песчаное дно моря радужная солнечная сеть, звенела хрустальной ломкостью и становились голосом той дивной женщины. Плескучим он был. Мелодичным.

Малыш затих. Над удочкой замер и я. Крупный белоносик осторожно взял насадку. Шпагат натянулся. Можно было подсекать. Но я не хотел вспугивать сказки. Я ждал чуда. А оно не произошло.

Внезапно по-сумашедшему затарахтевшая моторная лодка, что покачивалась неподалеку, прижавшись к соседней скале, шугнула сказку, как птицу с камня. Возившемуся в ней человеку, наконец, удалось завести мотор. И теперь широко осклабившись и подбоченясь он победно и счастливо смотрел на меня.

Толстый белоносик плюнул насадку и шмыгнул под зеленый камень. Шпагат ослаб. Я обернулся. Женщины на месте не было. Подхватив на руки больного малыша, она легко и быстро взбиралась к розовому шару солнца, который далеко за островом уже по пояс окунулся в море. Пронзительно синее платье, словно сшитое из лоскута омытого дождем неба, еще долго трепетало в розовом золоте уходящего дня.

Я смотрел и смотрел. А мотор как забулдыга на тихой улице, распаляясь, буянил и буянил. Рыбак обнимал его, гладил, смеялсяТо была его любовь. То была его радость

 Полощи горло, милый. Полощи Чуть свет в море,  говорил он, плевавшемуся черной гарью, мотору.

Мне в ту пору было пятнадцать лет. Я любил сказки. Я верил в чудо. Я любил жизнь, которую придумал, и которой не знал.

Мне теперь под шестьдесят. Но до сих пор люблю я сказки. И до сих пор я верю в чудо. И жизнь люблю, которую когда-то придумал, и которой опять-таки не знаю. И понял я одно, что любишь всегда то, что не понимаешь и видишь его, как тебе хочется. Как ты придумал.

март 1979 г.

КАЗНЬ

Вытянув ноги, Колчак, прислонившись затылком к стене, сидел на полу И оттуда, от стены, с отстраненной неприязнью смотрел на обрызганные сукровицей голенища своих хромовых сапог. Посасывая разбитую губу, он языком невольно задевал болтавшийся в десне зуб и морщился. Морщился и едва слышно себе под нос напевал:

Солдатушки, браво, ребятушки!

       Где же ваша хата?

      Наша хата лагерь супостата!

Вот где наша хата!..

И опять распахнулась дверь, а он, продолжая бурчать песенку, пустым взглядом посмотрел на появившегося в её проёме человека в длиннополой шинели. Вскинув руку к странному, но весьма симпатичному головному убору с шишаком на макушке, вошедший, по-военному представился:

 Член Реввоенсовета Езерский Николай Ильич.

 Бог мой! Мы удостоились чести, адмирал,  сказал он самому себе по-французски и как мог живо поднялся на ноги.

Труднее было поднять вывихнутую руку и приложить к брови два пальца.

 Честь имею!  ответил он с достоинством.

 Вас били, адмирал?  на чистом французском и не без озабоченности спросил Езерский.

Глаза Колчака на какую-то долю секунды выбластнули изумлением мол, посочувствовал, но в следующее мгновенье оно погасло. Не это главное было сейчас. Сочувствие всегда ерунда. Всегда пустая вежливость. Но вежливость. «Что ещё нужно в моем положении?»  подумал он, и вспухшие его губы скривились в улыбке.

 Солдаты не бьют. Солдаты вымещают, Николай Ильич,  четко произнес он.

 Было за что?  не без иронии и уже на русском спросил Езерский.

 А как же, голубчик!  подхватил Колчак и неожиданно спросил:

 Господин член Реввоенсовета, Вы знаете, что такое победа?

Езерский опешил. Но Колчак ответил на свой вопрос сам:

 Это когда военачальник меньше всего ценит чужую жизнь. Поражение наоборот. Когда он ее начинает ценить Первых, оставшиеся в живых, прощают и славят. Вторых ненавидят. И на них вымещают Генералы это знают. Не могут не знать. А значит, должны с достоинством принимать и то и другое.

 Ну, если это как-то утешает вас,  развел руками Езерский.

 Такова жизнь, мой дорогой,  с трудом грассируя разбитым ртом, улыбнулся Колчак.

 Может быть Может быть отзывается Езерский.

 Голубчик, я присяду, с вашего разрешения.

 Сделайте одолжение, Александр Васильевич.

Сев за стол, адмирал, сказав «Простите», приоткрыл рот и, резким движением руки вырвав болтавшийся во рту зуб, бросил его как раскаленный уголек в пепельницу.

 Ых-х, его мать,  по-окопному смачно выругался Колчак.

На ресницы накатились слезы, но он не плакал.

 Еще раз простите, Николай Ильич,  прикладывая платок к разбитым губам, сказал он.

 Александр Васильевич, я пришел сообщить вам начал было Езерский, но адмирал властно поднял руку.

 Не надо! Знаю.

И будто невпопад спросил:

 Мундир дадите?

 Зачем он вам?  вскинул брови Езерский.

 Я адмирал русского флота. Придет время, и кто-нибудь из тех солдат,  он кивнул на дверь,  станет генералом. Военачальником русской армии Им надо знать, как должно умирать генералам.

 Вы получите мундир,  после недолгого раздумья, пообещал член Реввоенсовета.

 Спасибо, голубчик. Кто будет шлёпать?..

 Красноармеец Свиньин.

Колчак разочарованно хмыкнул.

 Свиньин генералом не станет.

 Как знать.

 Надеюсь, дискутировать не станем?  мягко, по-французски спросил он.

 Не станем, адмирал.

 Отменно. Скажите, любезный, большевики не отменили последнее слово и последнее желание?

 Нет, Александр Васильевич. Что вы хотите?

 Последнее слово я сказал. Осталось желание Солдатскую кружку водки, мою гитару и папиросу.

Вынув из кармана коробок дорогих папирос, Езерский, не оборачиваясь к двери, крикнул:

 Жуков! Ко мне!

Тот словно ждал за дверью.

 Товарищ член Реввоенсовета, начальник караула Жуков по вашему приказанию прибыл.

 Адмиралу парадный мундир, его гитару и кружку водки!

Полкружки водки Колчак выпил сразу же. Видимо, чтобы унять зубную боль. И закурил тоже при всех. Сделав несколько затяжек, он потянулся за гитарой.

 Господин Езерский,  снова перешел на французский Колчак, могли бы вы оставить меня одного. С гитарой, остатком водочки и жизни Пожалуйста

Езерский замялся. Колчак понял.

 Не оскорбляйте меня подозрением, Николай Ильич.

 Хорошо, согласился член Реввоенсовета, приказав всем покинуть комнату.

 Рядовой Свиньин!  окликнул красноармейца адмирал.

 Не промажь родимый. Одним выстрелом.

 Есть, ваше высокородие!  гаркнул красноармеец и смутился, глядя на скуксившихся товарищей.

 И вы ступайте, Николай Ильич, попросил адмирал.  Вы поймете, когда надо будет запускать его, демонстративно сев спиной к двери, адмирал подушечками каждого пальца нежно тронул струны.

Езерский прикрыл за собой дверь.

Переборы струн, доносившиеся из комнаты, сложились в мелодию светлой печали, и вдруг из переливов рокотавшей гитары вырвался и потёк красивый бархатный баритон адмирала:

Гори, гори, моя звезда

Гори, звезда приветная.

Ты у меня одна, заветная,

Другой не будет никогда

Караул онемел. Адмирал пел. Романс звучал волшебно. К месту. На излёте жизни. Езерский отвернулся. Прошибла слеза