Жуков шикнул на хохотнувшего красноармейца. Шикнул и застыл, делая вид, что рассматривает что-то под ногами, чего не было.
Езерский про себя повторял за адмиралом слова романса. Он знал их наизусть. И вот последняя строфа:
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я, и над могилою
Гори сияй моя звезда
Гитара еще вибрировала. Голос еще не истаял. Езерский не поворачивая головы, скомандовал:
Свиньин! Пшёл!
* * *
Прошли годы. Капитан Свиньин в подвале на Лубянке приводил в исполнение приговор «тройки». Он расстреливал командарма Езерского. Капитан не узнал в нем бывшего члена Реввоенсовета. Лицо его было донельзя измочалено. Наверное, подумал Свиньин, долго был «в непризнавалке»
Командарм зашевелил губами.
Шо?! Шо гриш? спросил он, и ему показалось, что командарм промычал: "Гори, гори"
Свиньин повернул его к себе затылком и, приставив пистолет, нажал на курок.
Гори сам, сучья вражина, пнув сапогом дергавшееся тело, смачно сплюнул капитан.
* * *
А Жуков стал генералом победы. И в военных кампаниях никогда не разлучался с гармоникой, на которой, подобрав, иногда наигрывал романс "Гори, гори моя звезда"
январь, 2000 год
ЛЮБОВЬ ВЕЛИКОГО ФИЗИКА
Гони на Карантинную! с сорвавшимся на фальцет голосом крикнул юноша.
Наверное, поэтому этот приказ не вызвал в вознице должной реакции. Обычно ушлые местные извозчики, заслышав «Гони!» отчаянно срывали с места лошадей и с неистовым безумством гнали их по узким улочкам Баку. Фаэтонщик медлил. Очень уж медлил. И тут мальчика окликнули.
Львуша, ты куда? Живо домой! Через час поезд.
Через час Но навсегда, папа.
Навсегда
Дебелый и черный, как ворон, фаэтонщик наконец повернулся к своему седоку.
Тибе отес завьёт, малчик, осклабился фаэтонщик.
Всё пройдёт, сынок, стаскивая его с повозки, добавил отец.
И прошло время. И тот мальчик стал выдающимся физиком. Лауреатом Нобелевской премии. И имя ему было Лев Давидович Ландау. А в день, когда стукнуло ровно 45 лет, как семья Ландау покинула Баку, в Москве произошла автокатастрофа, потрясшая весь мир. Машина, в которой ехал академик, в один миг превратилась в груду дымящегося железа
Его извлек оттуда лейтенант ГАИ. Ландау открыл замутившиеся глаза и, глядя в упор на милиционера, сорвавшимся на фальцет голосом выкрикнул:
Гони, проклятый ворон! Гони на Карантинную!
Позже один из родственников пролил свет на странную просьбу умиравшего учёного.
Это он о Баку. Там на улице Карантинной жила первая Львушина любовь
Лучшие светила медицины вернули академика к жизни. Чуть ли не заново сшили. И каково же было их удивление, когда, придя в себя, он сказал:
Зачем?.. Мне было там хорошо
МИСТИФИКАТОРЫ
Пётр Иванович, явно чем-то раздосадованный, говорил Киров, донимает меня наш друг подавай ему Персию, и всё тут. Он же из другого мира, где не знают, что есть такие штучки, как политика, формальности Жизнь для него Божья песня. А это по твоей части. У меня своих забот хватает
Если позволите, Сергей Миронович, по-заговорщецки, вполголоса сказал Чагин, я организую ему персидскую сказку. Тут же кругом Персия!
И Чагин в подробностях изложил, как он намерен это сделать.
Ну, и когда вы собираетесь отправиться туда? спросил он
Можно даже сегодня в полночь. От клуба моряков. Там сейчас в честь него банкет.
Поедете на моей машине, распорядился Киров. Так мне будет спокойней. Шофёра о маршруте проинструктирую сам.
Много времени ушло на разговоры и уточнения деталей в Театре русской драмы. Многое зависело от мастерства актеров, которым идея понравилась, и они тут же выдавали импровизации и сыпали экспромты. Развернувшееся действо так увлекло Чагина, что он едва поспел к концу банкета, где в здании бывшего дворянского собрания чествовали поэта
Петя, ждём только тебя! завидев вошедшего друга, вскричал на весь зал Есенин.
Он был в изрядном подпитии.
Вставай, Сережа, зашептал он ему на ухо. Едем в Персию. Прямо сейчас. Нелегально.
Выезжали из города через ущелье Волчьих Ворот. Здорово трясло. Прильнув к холодному стеклу, Есенин во все глаза смотрел в темноту.
Камни Камни Да сухие дерева, с тоскою в голосе сказал он и уснул.
В пятом часу утра, после долгих изнурительных кругов по окраинам города, когда машина выехала на более или мене накатанную дорогу, ведущую в Мардакяны, их остановили «пограничники». После долгих препирательств с Чагиным к рыжеусому майору, пошатываясь, вывалился Есенин.
В кои времена, служивый, русский поэт собрался в Персию, а ты не пускаешь.
Рыжеусый козырнул и, обернувшись к солдатам скомандовал:
Открыть шлагбаум! Это Сергей Есенин!
Петька! по-детски радостно голосил он. И здесь, на краю света, меня, рязанского парня, знают. А тебя, редактора «Бакинского рабочего», знать не хотят.
В «Хорасане» Сергей чуть было не полез в драку с «чайханщиком», который не допускал свою «сестру» Лалу к их столу и на своём непонятом для Есенина языке, ругал её. Сценка была сыграна так мастерски, что он, обернувшись к Чагину, крикнул: «Петя, у персюков всё не по нашенски, не по русски!»
Вышла и накладка. Сломалась машина. Пришлось на два дня задержались в апшеронском глухом селе Шаганы. Туда приехали поздно ночью. На веранде дома, закутанная в цветастый платок-келагай, стояла изображавшая сельчанку актриса по имени Сона Ночь была дивной. И село, облитое золотом луны, казалось сказочным. И сказочно красивой была Сона.
Как зовут эту красоту? выдохнул Сережа.
Шаганы, ответила девушка, полагая, что он интересуется названием села.
И влюбился он. И пролилась любовь его бессмертными стихами. И хотя «персиянка», нареченная им Шаганэ, не разделила с ним любви, он всё равно был счастлив
А «по возвращении» Сергей много дней провел в Мардакянах, на чагинской даче. И там он прочел «Прощай, Баку» Одна из строф его выгравирована на памятнике поэту, стоящим ныне в самом центре Мардакян:
Прощай,Баку! Прощай, как песнь простая!
В последний раз я друга обниму
Чтоб голова его, как роза золотая,
Кивала нежно мне в сиреневом дыму
РАССТРЕЛЯННЫЙ ДВАЖДЫ
Милая, меня не казнят. Москва не сдаст. Кроме того, вспомни, что я рассказывал тебе, крепко обняв жену, прошептал он.
Серые глаза его светились озорным смехом. Ничего так гипнотически на нее не действовало, как эти глаза. Она им верила больше, чем какой-то мифической Москве, ее большевикам и мерзкому начальнику тюрьмы, прошипевшему: «Иди, прощайся с мужем»
И еще она верила в то, что с Рихардом произошло в детстве.
Однажды на бакинских промыслах близ Сабунчей, прямо посреди вышек люди увидели цыганские шатры. «Пришел табор Жди убийств и воровства», ворчали обуянные страхом обыватели. Детям строго-настрого запрещалось не то, что заговаривать, даже подходить к цыганам.
А вскоре сабучинцы обмерли от невероятной вести. Средь бела дня со двора дома, где жили семьи начальствующего состава, пропал малыш инженера Зорге Рихард. Обыскали весь поселок, но мальчонка нигде не было. Тогда отцу посоветовали поискать его в цыганских шатрах. Там он его и нашел. Малыш спал на руках старой цыганки.
Его здесь, среди вышек нашли. Умаялся, бедняжка, глядя на безмятежно посапывающего сорванца, сказала цыганка.
Зорге вынул кошелек.
Не надо! решительно отодвинув его руку, сердито буркнула старуха.
Как же так?! растерялся инженер.
Дорогой, то, что он вышел на табор судьба. То не моя заслуга, то Божья воля Я возьму с тебя если ты попросишь меня погадать. А скажу я тебе всю правду.
Ну, если правду усмехнулся Зорге, протягивая цыганке трехрублевую купюру.
Всю-всю, сердечный мой заверила она.
И таборная провидица, бормоча что-то невнятное, наклонилась к его ладони. Говорила и о прошлом и о будущем. Сказала, что в скором времени его с семьей ждет дальняя дорога. Уедут они к себе, в Германию