Мне так захотелось закричать и сбросить всё это, сделать то, чего я не могла сделать с Костенькой. Ну, я так и сделала, потому что терпеть было уже нельзя, ещё раз невозможно
Ш-ш-ш, Таня, чего ты кричишь? я услышала тихий Валерин голос. И этот голос улыбался. Я сейчас достану трубку, и будешь дышать сама. Слышишь?
Я открыла глаза, и, наконец, смогла дышать.
Слыш-шу просипела я и закашлялась, потому что в горле жгло и саднило, очень знакомое чувство, пережитое уже не раз в детстве.
Как ты чувствуешь? спросил Валера, продолжая улыбаться.
Плохо, как что ты спрашиваешь разозлилась я, вот что улыбается?
Было холодно, я обнажена, представляю, как я хороша перед ним, лежу распластанная, на грудине нашлёпка, небось, и груди наружу, рёбра тощие Стыдоба-позорище Я хотела немедленно прикрыться, но не удалось, оказалось, руки привязаны, меня накрыла волна паники, и я забилась в отчаянии.
О, Господи что это что это?! со слезами буквально просипела я, крик вышел таким
Тише ты, рассмеялся Валера. Тише, не рвись, сейчас отстегну. Реанимация, всех фиксируют, чего испугалась-то
О, Боже мой Боже мой я чувствовала, как тяжко и с каким-то странным грохотом заколотилось сердце, поспешила прижать руки к груди, на одной манжета от тонометра, а груди и правда были обнажённые, я закрылась, как могла. И набросилась на Валеру: Что ты смеёшься-то?
Но он теперь уже и, правда, засмеялся, очень тихо, потому что мы были за ширмой, а с той стороны что-то тоже пикало, наверное, там ещё один пациент.
Да я не смеюсь, Танюшка, я радуюсь, сказал Валера, продолжая весь искриться. Как дышится?
Плохо, Валер, потому что ты здесь Я хочу сесть. Можно?
Садись, кивнул он, продолжая улыбаться. Давай помогу.
Да ладно я оттолкнула его руки, поднимаясь, голова правда закружилась, но в целом всё равно лучше, чем лежать перед ним. Не трогай ты, Господи лишь бы лапать.
Он прыснул, становясь ещё веселее.
Что ты всё смеёшься, Господи? Обхохотался разозлилась я.
Потом скажу.
Ну, я представляю я потрогала голову, волосы сбились, я пригладила одной рукой как могла. Почему я голая-то?
Тань, ты ерунду-то хоть не спрашивай, улыбнулся он, и протянул руку к моей голове, помогая пригладить волосы.
А меня когда в палату переведут? спросила я, снова отодвигая его руки. И вообще, одеться бы
Всё будет, не переживай. И в палату, и одеться.
Лётчик, принеси какую-нибудь одежду, а? Хоть страшную, хоть какую не могу я так, совсем как труп в морге, невозможно я посмотрела на него, мне страшно подумать, как я выгляжу. Я вижу, какие тощие руки, торчат локти, запястья, всё какое-то синее, я стала ещё худее, чем была до операции, и лохматая, и совершенно обнажённая при этом, это уже даже не цыплёнок из советского гастронома
Валера как-то болезненно поморщился:
Ты не говори так не понимаешь, сказал он.
Всё я понимаю, подумаешь, фыркнула я, куда там, тоскующий влюбленный, осточертело притворство и хитрые ходы, рассчитанные на доверчивую дурочку Таню Олейник. Пожалуйста, принеси, хоть что-нибудь одеться и, Лётчик, почему так болит живот?
Он посмотрел мне в глаза и тут же отвёл взгляд, бледнея.
Это показалось мне странным, и вообще была какая-то странная мокрота у меня между ног, я заглянула под простыню, которой я была укрыта, месячные начались странно, живот у меня прежде от этого не болел. Во только месячных сейчас мне, беспортошной, и не хватает.
Лётчик смущаясь, я съехала пониже, сжимая бёдра. Слушай я не знаю, я просто а тут
Ладно, я понял, не заикайся, сейчас я придумаю что-нибудь, сказал он, оборачиваясь по сторонам. Обход проведут и переведут тебя в палату, потерпи. А одежду я тоже принесу.
В груди всё как-то шумно лязгало, Лётчик хотел было отойти, но я взяла его за руку.
Слушай а оно должно так греметь? негромко спросила я.
Он улыбнулся, оборачиваясь, пожал мне пальцы.
Ты привыкнешь.
Я закрылась страшной простынёй до подбородка и думала, будут ли меня ругать за то, что я изгваздала им всё бельё кровью, с другой стороны, я ведь не нарочно
Через пару минут ко мне подошла медсестра и, наклонившись, вполголоса спросила:
Месячные у вас, да?
Я кивнула. Тогда она дала мне тампон тихонечко.
Помочь вам? участливо спросила она.
Ох, нет, спасибо, улыбнулась я.
Они все меня беспомощной инвалидкой считают теперь? Только этого мне и не хватало. Я это ненавижу, ненавидела это с самого детства, сколько себя помню и всегда боролась с миром за то, чтобы быть как все, и не жалкой и зависимой
Но медсестра, что помогла мне, помогла и одеться в халат, и даже тапочки раздобыла, проводила до туалета.
Голова не кружится? Может, мне рядом постоять?
Голова, конечно, кружилась, но не до такой степени, чтобы журчать в чьём-либо присутствии. В зеркале в туалете, спасибо, что оно было, я увидела себя зрелище не для слабонервных, что называется, такой худой и даже какой-то синей от худобы я ещё никогда не была, волосы всклокоченные, и кажутся какими-то голубыми от грязи, вероятно, у шеи кости, и ещё каких-то жутких тёмно-красных пятен хватает. Словом, «красоты» хоть ковшом откладывай. Я умылась, и кое-как уложила волосы, пригладила водой и завязала бинтом, который сняла с руки, где мне прикрыли катетер. Так вид хоть немного стал лучше. Я запахнула поплотнее халат на себе и вернулась к своей ширме.
Однако пока я ходила по нужде, ко мне пришёл обход, причем сразу четыре врача: Владимир Иванович, который называл меня крестницей неизменно, Геннадий Фёдорович, Валера и неизвестный представительный дед, оказавшийся профессором. Они все очень удивились, увидев меня, пришедшей из известного места.
Валерий Палыч, что-то ваша подопечная бродит уже, с улыбкой сказал этот самый профессор, оборачиваясь на остальных. Ну, вы герои дня, коллеги, если после такого пациентка встала и спокойно ходит на четвёртый день. Как чувствуете себя, деточка?
Я от неожиданности растерялась, но вот это обращение «деточка» согрело и взбодрило меня.
Хорошо, сказала я, в смущении за свой неказистый вид, и села на кровать, она была слишком высокой, тапок у меня свалился с ноги, что, почему-то вызвало усмешки у докторов.
Геннадий Федорович докладывал что-то о моих анализах, рентгенах, ЭХО и прочих, я ничего не понимала в их загадочной абракадабре, хотя слышала её с самого детства, доктора мне всегда казались какими-то небожителями с их загадками и белыми одеждами, безграничной властью над нами, несведущими, и способностью эту власть обращать на наше благо. И пока они щёлкали своими языками надо мной, я всё пыталась достать упавший тапочек, вытягивая ногу, пока Валера не выдержал и не подошёл, присев, просто надел его мне на ногу, натянув на пятку.
Тань, целое шоу вполголоса сказал он и усмехнулся.
Я не подумала и не обратила внимания, что доктора невольно следили за тем, что я делаю, вытягивая свою голую ногу, пытаясь надеть тапок.
Ну, хорошо, Татьяна, сказал профессор, улыбаясь. Очень рад, что тебе лучше. Теперь понаблюдаем с недельку и отпустим. Но приходить к нам надо будет каждую неделю, потом пореже.
Он даже погладил меня по плечу сухой и суховатой стариковской ладонью.
Так что примерно через час меня отвели в палату. И тут же явился Валера, застав меня у окна, куда я выглядывала, чтобы посмотреть, что происходит на улице, ведь я не видела мира несколько дней. Был самый обычный зимний день, пасмурный и серо-белый, на тротуарах заскоруз лёд, значит, была оттепель, когда мы ехали на дачу, было морозно, но, как я понимаю, теперь снова подморозило, пешеходы оскальзывались на ледяных колдобинах, которые ещё не успели посыпать песком. А вон и тракторочек с тем самым песком
Ты полежала бы, Танюша? услышала я за спиной.
Я обернулась. Валера снова улыбался, будто наступил самый лучшей день его жизни.