– Книгу? – переспросил я. – Вы что, уезжаете?
– Нет, ухожу… Не сейчас, конечно… Чуть позже. Помните, как Толстой умер?
Я кивнул.
– Я его люблю… – сказал старик. – Читал его много раз, хотел научиться у него жизни, но не вышло… Так хоть смерти у него научусь. Замечательная у него была смерть… Не правда ли? Я пойду отсюда до Конотопа. Так, чтобы не дойти…
Вы меня понимаете?
Я выпил второй стакан вина, но «сухарь» был слабоват, чтобы помочь мне расставить эти фрагменты прошлого по своим местам и склеить их, как античную амфору. Нет, конечно, я понимал, что все эти люди, которых представлял сейчас в качестве своеобразного депутата старик Клим, были свихнутыми шестидесятниками, искателями смысла в литературе и философии в жизни. Мне, представителю другого поколения, было трудновато говорить с ним. Мы употребляли одни и те же слова, но он придавал этим словам явно больше смысла, чем я. Думаю, что только вино мы с ни воспринимали одинаково. Вино из одной бутылки не могло быть разным в двух стаканах.
Старик достал из книжного шкафа карту Украины и показал жирную карандашную линию, бежавшую вдоль обозначенной железной дороги. «Вот тут я пойду» – говорил он, ведя пальцем по своей линии и останавливая палец всякий раз, когда доходил он до очередной железнодорожной станции.
В какой-то момент я почувствовал, что старик меня перегрузил. Я записал его телефон и пообещал в ближайшие дни угостить вином у себя в новой квартире.
– Ну а книгу хотите купить? – спросил он еще раз напоследок, когда я уже подошел к дверям.
– А сколько вы хотите? – спросил я.
– Сто гривен! – гордо заявил он с таким видом, будто намеренно назвал неприемлемую цену, притом не для того, чтобы продать задорого, а чтобы показать бесценность предмета.
– У меня столько с собой нет, – сказал я и тут же в ответ услышал что-то вроде вздоха облегчения.
Глава 5
Через день старик Клим побывал у меня в гостях. Мы выпили две бутылки сухого вина и, пока пили, разговор не умолкал. То, что я услышал от старика, взбудоражило мое слегка пьяное воображение. Покойный Слава Гершович, похоже, открыл какую-то тайну – то ли философскую, то ли более материальную, из-за чего и был убит самодельным электроразрядным устройством. Судя по всему, эта тайна, которая привела его к столь необычной смерти, полностью или частично заявила о себе в том самом письме Шевченко с Мангышлака, неизвестно как попавшем ему в руки и потом вместе с его же рукописью и телом захороненном на кладбище в Пуще-Водице.
Первая же мысль моя не могла не оказаться в некотором смысле богопротивной – захотелось извлечь из гроба и рукопись, и письмо, чтобы удостовериться в наличии тайны, в которую так свято верил старик Клим. В криминалистике довольно часто встречается слово «эксгумация». Но касается оно всегда извлечения из могилы захороненного тела. Моя мысль об эксгумации рукописи и письма была чем-то менее противным и грязным, хотя, зная, что рукопись с письмом лежат под головой Гершовича, трудно было представить себе, как приподнять эту голову, не дотрагиваясь при этом до самой сути смерти, самого вещества, которое иначе, чем мертвым, и не назовешь.
В понедельник – день всеми нелюбимый – я отправился на трамвае в Пущу-Водицу.
На кладбище, как я и предполагал, было пустынно. Легкий ветерок раскачивал длинные мачтовые сосны, росшие между могилами. Поскрипывание этого леса создавало странное впечатление – будто бродил я по давно покинутому, заросшему природой городу, среди невидимых, покрытых землей руин.
Сначала я просто прогуливался, присматриваясь к аккуратному шрифту памятников. Потом мне пришлось углубиться в узкие тропки между оградками.
Кладбище это располагалось на холме, а его естественной границей с одной стороны был резкий спуск к лесному озеру. Я методично прочесывал фамилии памятников и надгробий, пока почти на самом краю кладбища перед склоном не обнаружил знакомой фамилии, небрежно написанной на железной табличке, одетой на сварной железный крест, покрашенный серебрянкой. Бедность могилы меня сперва удивила, однако, присев на скамеечку у соседней оградки, слушая кукушку, отсчитывавшую неизвестно кому остаток жизни, я естественно пришел к мысли, что человеку, увлекавшемуся всю жизнь философией, мрамор памятников должен быть чужд. Он, может быть, и креста не хотел бы. Но крест, скорее всего, поставили друзья. Родственники обычно больше заботятся о своих покойниках – за покойника не должно быть стыдно, – а то что ж это: у какого-то Босоноженко целый монумент с бронзовыми буквами, а чем наш хуже…