Кондиционер в серебристом «додже-дюранго» давно сдох: фильтр и охладитель сломались. В машину влетал горячий песок пустыни и оседал на потной коже, смешиваясь с грязью, которая осталась после выходных: приятелей перло так, что они отплясывали два дня напролет. Пустыня и наркотики высушили глотки, от недостатка влаги горели глаза.
Они долго выбирались с территории, где проводился фестиваль, потом кружили по коварным пустынным дорогам. А теперь их накрыла песчаная буря. У Юджина затекла спина: широкие плечи регбиста мешали сидеть в кресле. Руки были влажными и скользкими от пота, широкая грудь вздымалась и опадала, стараясь поймать как можно больше теплого затхлого воздуха.
У Скотта не машина, а развалюха. На спидометре всего 40567 миль, а долбаный кондиционер уже не работает!
Буря усиливалась, небо темнело с каждой секундой. Мысли о собственной глупости терзали Юджина словно бешеные псы. Короткая дорога оказалась вовсе не короткой, а кроме того, тяжелой и совершенно пустынной – насколько хватал глаз, вокруг никого. Юджин рассматривал в зеркале свое одутловатое, бледное лицо и собранные в хвост грязные волосы. Пот темными струйками стекал по большому лбу. Юджин вытерся грязным полотенцем. Хорошо, что под темными очками не видно глаз! Он не просто устал, он совершенно вымотался, но жал на газ, краем глаза наблюдая за томно танцующими демонами пыли. Прямо перед ним в бледном мерцающем небе сверкнула молния. Нет, в таком состоянии машину вести нельзя; в таком состоянии вообще ничего нельзя делать, уныло подумал Юджин. Его слегка глючило от наркцтиков, и это уже достало. Он с нетерпением ждал, когда в больном мозгу и окружающей дикой пустыне хоть что-то прояснится.
Юджин бесился из-за того, что Скотт и Мадлен давно должны были проснуться и сменить его за рулем. Но сейчас друзья блуждали в другом измерении, и ничего не оставалось, как только держаться за руль. Юджин жал на газ. Злоба и желчь душили его, а в ушах гремел и грохотал гром, не заглушая, впрочем, низкого дребезжания мотора. Это дребезжание просто сводило Юджина с ума, казалось, что долбаный мотор не заткнется уже никогда, так и будет тарахтеть в мозгу.
Что за херня…
Мадлен спала на соседнем сиденье. Юджин то и дело пялился на ее длинные ноги; грязные полосы подчеркивали загар, и, как ни странно, это возбуждало: она казалась грязной, по-настоящему грязной, словно какая-нибудь шлюха, участница боев в грязи; Юджин любовался голыми ногами в обрезанных джинсах… Он представил, как Мадлен бежит к нему по вспаханному полю… длинные вьющиеся темно-русые волосы, тяжелые от песка пустыни, каскадом падают на плечи… грязная… потная… она бежит к нему.
Жарко.
До одури жарко.
Юджин опустил глаза. Камуфляжные шорты не скрывали стояк. Из-за бури видимость за окном машины сильно ухудшилась, и на дорогу смотреть было почти бесполезно. Он почти ничего не соображал и не отрывал взгляда от груди Мадлен, слегка покачивающейся под коричневой майкой.
Чертова блядь меня динамит, Скотт, и уже давно. Смотрит так нежно, завлекает. А когда я к ней подкатываю, тут же превращается в ледышку.
После концерта они решили отправиться в пустыню, чтобы попробовать контрабандный йахе, купленный у одного шамана. Это Мадлен приметила шатер Храма мистического света и уговорила их посетить обряд исцеления. Его проводил некий Луис Сесар Домингес, перуанский знахарь-самозванец. Мадлен и Скотт впечатлились показом слайдов и лекцией, а Юджину вся эта мутотень была по барабану: таблетки экстази давно жгли карман, а тут еще такой облом – не попал на техно-рейв, который устраивали немецкие диджеи.
Когда лекция подошла к концу, Мадлен сунула ему в руки брошюру.
– Тут сказано, что Домингес несколько лет учился у шаманов кал ьяуайас на северо-востоке озера Титикака, у амаутов на Андских островах и старейшин кьеро в Куско. А их, между прочим, считают потомками инков!
Юджин покачал головой. Они стояли у палатки, глядя на проходящих мимо людей.
– Ни черта не понял, – признался он. – Кальяуайас? Старейшины кьеро? Что за хрень? – Юджин пожал плечами.
Мадлен равнодушно махнула рукой. Юджин почему-то решил, что его открытость, наигранная тупбватость и бравада необразованностью кажутся ей привлекательными. Но, вспомнив старую поговорку: «Лучше помолчи, вдруг за умного сойдешь», решил, что больше не станет кичиться невежеством.