Сколько у твоего отца теперь в полку?
У него не полк, сэр, сказал я. Сабель пятьдесят, по-моему.
Пятьдесят? удивился капитан. Пятьдесят? Неделю назад мы взяли одного янки в плен; он говорил, там больше тысячи. И что полковник Сарторис боя не завязывает, а угоняет лошадей.
Дядя Бак закатился смешком немного отдышался уже, видно. Закудахтал, как наседка, хлопая себя по бедру, а другой рукой держась за колесо повозки, точно у него нет сил стоять.
Вот, вот! Узнаю Джона Сарториса! Он добывает лошадей. А добыть самих янки дело попроще; каждый дурак может. Вот эти двое сорванцов прошлым летом вышли из дому к воротам и вернулись с целым полком янки, а лет им всего сколько тебе, малец?
Четырнадцать, ответил я.
Нам еще не исполнилось, уточнил Ринго. В сентябре исполнится, если будем живы-здоровы Наверно, бабушка заждалась нас, Баярд.
Дядя Бак оборвал смех. Шагнул в сторону от колеса.
Трогай, сказал он. Дорога у вас дальняя.
Я повернул мулов.
И береги бабушку, малец, не то Джон Сарторис шкуру с тебя спустит. А не он так я спущу! Повозка двинулась вперед, и дядя Бак заковылял рядом. Увидишь Джона передай, пусть оставит лошадей на время и займется стервецами синебрюхими. Пусть бьет их без пощады!
Передам, сэр, сказал я. Мы поехали дальше.
Счастье его, что бабушка не слышит, а то заставила бы вымывать рот мылом, сказал Ринго.
Бабушка и Джоби ждали нас у компсоновских ворот. У ног Джоби стояла еще одна корзинка, прикрытая салфеткой; оттуда высовывалось бутылочное горлышко и черенки роз. Ринго и я пересели назад, на сундук, и Ринго снова то и дело стал оглядываться, приговаривая:
До свиданья, Джефферсон! Здравствуй, Мемфис!
А когда выехали на первый загородный взгорок, он оглянулся и сказал тихо:
А что как никогда не кончат воевать?
Не кончат ну и не кончат, сказал я. И не оглянулся.
В полдень остановились у родника, и бабушка открыла корзинку, достала розовые черенки, подала их Ринго.
Когда напьетесь там, смочишь корни в роднике, сказала она.
Корешки были увернуты в тряпку, на них налипла земля; когда Ринго нагнулся с черенками к воде, я заметил, что он снял с них комок земли, чтобы сунуть в карман. Но поднял глаза, увидал, что я смотрю, и мотнул рукой, будто выбрасывая. Однако не выбросил.
Захочу вот и оставлю себе эту землю, сказал он.
Но она не с нашей усадьбы, сказал я.
Знаю, что не с нашей, сказал он. Но все же миссисипская. У тебя и такой нет.
А спорим? сказал я. Он смотрит на меня. Что дашь взамен? сказал я. Он смотрит.
Взамен за что? спрашивает.
Сам знаешь, сказал я. Он сунул руку в карман, достал пряжку, что мы отстрелили от седла у янки прошлым летом, когда попали в лошадь.
Ладно, давай сюда, сказал он.
Я вынул из кармана табакерку и отсыпал ему на ладонь половину земли (она не просто усадебная, она с нашего поля виксбергской битвы и в ней победный клич, осажденная крепость, изможденно-железные, несокрушимые воины).
Я знаю, откуда она, сказал он. За коптильней взятая. А ты запасся будь спокоен.
Да, сказал я. Чтоб до конца хватило.
Мы увлажняли черенки всякий раз, когда делали привал и открывали корзинку с едой; она еще и на четвертый день не вовсе опустела, потому что по крайней мере раз в день мы останавливались у дороги в знакомых домах и ели с хозяевами, а на вторые сутки ужин и завтрак у нас был в одном и том же доме. Но даже и тут бабушка не ушла в дом ночевать. Постлала себе на дворе в повозке, сбоку сундука, а Джоби лег под повозкой и рядом положил ружье, как и в те ночи, что мы на дороге ночевали. Верней, не на самой дороге, а отъехав слегка в лес. На третью ночь, когда бабушка лежала у сундука, а Джоби, Ринго и я под повозкой, подъехали конные, и бабушка сказала: «Джоби! Ружье!» и кто-то спешился, отнял ружье у Джоби, и зажгли пучок смолистых веток, и мы увидели, что форма на кавалеристах серая.
В Мемфис? сказал офицер. Туда вам не добраться. Вчера под Кокрамом был бой, и дороги кишат патрулями янки. Как эти сволочи прошу прощенья, мэм (за спиной у меня Ринго шепнул: «Неси мыло») как они вам дали доехать сюда невредимо, понять не могу. На вашем месте я и возвращаться не рискнул бы, а остановился в первом придорожном доме и переждал бы там.
Пожалуй, мы поедем дальше, сказала бабушка, как велел нам Джон полковник Сарторис. В Мемфисе живет моя сестра; мы направляемся к ней.
Полковник Сарторис? переспросил офицер. Вам велел полковник Сарторис?
Я его теща, сказала бабушка. А вот его сын.
Господи боже. Вам и шагу нельзя дальше, мэм. Поймите, что, захватив вас и мальчика, они почти наверняка принудят полковника к сдаче.
Бабушка она сидела пряменько и уже надела свою шляпку поглядела на него с повозки:
Очевидно, у нас с вами разный опыт встреч с северянами. У меня нет причин думать, будто их офицеры а полагаю, среди них и посейчас есть офицеры станут обижать женщину и детей. Благодарю вас, но мой зять предписал нам ехать в Мемфис. Если вы располагаете сведениями относительно дороги, которые полезно знать моему вознице, то я буду признательна за сообщение их ему.
Тогда я дам вам провожатых. Или нет, лучше всего поверните сейчас назад, в миле отсюда есть дом; подождите там. Вчера полковник Сарторис был у Кокрама; завтра к ночи я его наверняка найду и приведу к вам.
Благодарю вас, сказала бабушка. Где бы ни был полковник Сарторис, ему, без сомнения, хватает собственных дел. Мы, пожалуй, продолжим поездку, как он нам велел.
И кавалеристы уехали, а Джоби вернулся под кузов и ружье положил между собой и мной; но каждый раз, повертываясь на бок, я натыкался на это ружье и сказал, чтоб он убрал его; Джоби хотел его положить в повозку бабушке, но она не позволила, тогда он прислонил к деревцу, и мы доспали ночь и двинулись дальше, поев, и Ринго с Джоби опасливо глядели за каждое остающееся позади придорожное дерево.
За деревом, которое проехали, янки уже стоять не будут, сказал я.
И верно никто за деревьями теми не стоял. Миновали свежее пепелище, а когда проезжали мимо другого дома, несгоревшего, то из-за дома, из ворот конюшни, глядела на нас старая белая лошадь, а в ближнем поле я увидел бегут человек шесть; и тут над тропой, пересекающей дорогу, поднялась быстрым облаком пыль.
Видать, здешний народ сам навязывает янкам свою скотину разве ж можно ее гонять вот так по дорогам среди бела дня, сказал Джоби.
Из облака пыли выехали всадники и, не замечая нас, пересекли дорогу, десять-двенадцать передних перемахнули уж кювет, напряженно держа пистолеты в руках (так несешь на ладони тростинку стоймя, оберегая ее на бегу от падения); но вот задний всадник явился из пыли и пятеро пеших, бегущих при лошади, а мы сидим в повозке, и Джоби вожжи натянул, осаживая, так что мулы почти сели на вальки, и челюсть у Джоби отвисла, а выпученные белки как два яйца вареных, и я успел уже с прошлого лета забыть, как те синие мундиры выглядят.
Надвинулось все это вмиг дикоглазые потные кони, криколицые люди, и бабушка, встав на повозке, лупит пятерых пеших зонтичком по головам и по плечам, а они рвут с вальков постромки, обрезают карманными ножами упряжь. Молча действуют даже не глядят на бабушку, которая их зонтиком колотит; сдели с обоих мулов хомуты, и застлало их с мулами всех пятерых новым облаком пыли, а потом из облака из этого взвившимися ястребами вылетели мулы, и на них верхом двое, а еще двое съезжают, валясь, с крупов, а пятый бежит уже следом, и те двое, что свалились навзничь, подымаются с земли в обрывках, клочках упряжи, как распиловщики в черных стружках. Все трое бегут через поле за мулами, и слышим вдали пистолетные выстрелы, точно спички зажигают сразу по десятку, а Джоби так и застыл на сиденье с разинутым ртом и обрезками вожжей в руках, а бабушка стоит в повозке, еще не опустив погнутого зонтика, и кричит, зовет меня и Ринго, спрыгнувших с повозки и бегущих за дорогу.