Пардес - Полещук Юлия Викторовна

Дэвид Хоупен

Пардес

Матери и отцу: на их любви стоит мой мир

Четверо вошли в Пардес: Бен-Азай, Бен-Зома, Ахер и рабби Акива. Бен-Азай глянул и умер; о нем Писание говорит: Дорога́ в глазах Господа смерть тех, кто предан Ему. Бен-Зома глянул и повредился в уме, и о нем Писание говорит: Мед нашел ты ешь в меру, а то пресытишься им и его изрыгнешь. Ахер порубил посадки; рабби Акива вошел в мире и вышел в мире.

Вавилонский Талмуд (Хагига, 14б)

Уйти во тьму, угаснуть без остатка,

Не знать о том, чего не знаешь ты,

О мире, где волненье, лихорадка,

Стенанья, жалобы земной тщеты;

Где седина касается волос,

Где юность иссыхает от невзгод,

Где каждый помысел родник печали,

Что полон тяжких слез;

Где красота не доле дня живет

И где любовь навеки развенчали.

Джон Китс. Ода соловью[1]

David Hopen

THE ORCHARD

Copyright © 2020 by David Hopen

Книга издана при содействии Brandt & Hochman Literary Agents, Inc. и Литературного агентства Эндрю Нюрнберга

© Юлия Полещук, перевод, 2022

© Фантом Пресс, издание, 2023

Пролог

 Трагедия мертва?

Вот о чем я спросил миссис Хартман, когда все закончилось, мне тогда не давали покоя любые роковые ошибки, кроме собственных.

Она не уточнила, почему меня это интересует. Попросила лишь сформулировать, что такое трагедия. Я ответил, что это невозможно: трагедия не философия, ее не сформулируешь, ее можно только почувствовать.

Миссис Хартман покачала головой.

 Возвышенная грусть,  сказала она.  Вот что такое трагедия.

Я раздумывал об этом в ту ночь, в самые последние мгновения, стоя бок о бок с Эваном и Амиром перед полицейскими, пожарными машинами, телами погибших. На перепачканном сажей лице Эвана застыло странное выражение.

 Интересно, видит ли это Ноах,  печально и тихо проговорил он.

После всего, что было в наш последний учебный год, я почему-то вдруг расплакался от того, как он это произнес. Если это не возвышенная грусть, подумал я, тогда что же.

 Ну как, мистер Иден?  Миссис Хартман моргнула.  Умерла она с греками?

 Нет,  ответил я.  Вряд ли.

Август

В путь, друзья.

Еще не поздно новый мир искать.

Альфред Теннисон. Улисс[2]

Первые семнадцать лет моей жизни прошли в Бруклине. С детского сада по одиннадцатый класс туманные доисторические годы я посещал маленькую ешиву Тора Тмима, перевод названия которой, Тора совершенна, был нашим кредо. Занимались в школе только мальчики, в каждой ступени по тридцать учеников в черно-белой форме,  правда, образованием это можно назвать с натяжкой, скорее, пародией на него. Раввины говорили только на идише и наотрез отказывались преподавать все, хоть как-то связанное с эволюцией. Бывшие хиппи, вырванные с улиц, неспособные найти работу в обычной школе, распинались перед нами о правах и обязанностях граждан. Уроки математики оборвались в девятом классе: мистер Альварес, единственный компетентный учитель, решил, что сыт по горло нашей чудесной страной, и вернулся в Аргентину. Тора была совершенна, наше образование нет.

Впрочем, общину это ничуть не смущало. Все прекрасно понимали, что это в первую очередь ешива и лишь во вторую школа, и главная ее цель неуклонное развитие учеников, которые должны стать современными знатоками Торы, ну и, если останется время, нахвататься в светских предметах. Большинство выпускников годами бесцельно скитались по стране, учились то в одном, то в другом бейт-мидраше[3], там, где некогда занимались их отцы, где почетным меценатом числился троюродный дядя,  да, в общем, везде, где им предлагали ночлег. О колледже никто не задумывался. Я лишь теперь понимаю, что это и есть прекрасная жизнь.

Мои родители жили как все по крайней мере, тогда. Отец работал бухгалтером в маленькой местной фирме таких, пожалуй, в общине было меньшинство, остальные отцы день-деньской изучали или преподавали Тору. Но, несмотря на это, мой отец считал себя образованным человеком, любил напомнить мне, что мой дед был довольно-таки известным в Уильямсбурге раввином из рода талмудистов средней руки, и в свободное время увлеченно учился. Профессия его была безмерно скучной, но он довольствовался своим уделом и питал слабость к благочестивым обобщениям: Боящимся Бога песчинкам в бескрайней вселенной завидная карьера ни к чему. Коротко говоря, он идеально вписывался в нашу общину: седеющие волосы, усталая улыбка я не знаю человека проще.

Мать худощавая, изящная (с некоторыми женщинами уходящая молодость никак не может расстаться)  была незауряднее отца. Ее родители, чикагцы в третьем поколении, соблюдали традиции с пятого на десятое: время от времени собирались за шаббатней трапезой, в Дни трепета[4] ходили в синагогу, свинины не ели, но омарами[5] не брезговали. На первом курсе Барнарда[6] она съездила в Израиль (поездку оплачивал Гилель[7]) и как-то в одночасье прониклась идеями духовного самосовершенствования, моральной дисциплины и общинной жизни, которые предлагал ортодоксальный иудаизм. Вернулась она обновленной, пошла в ученицы к местной ребецн, усвоила мицвот[8], становившиеся все сложнее, и к концу осеннего семестра перевелась в Стерн[9]. Вскоре ей устроили шидух[10] с моим отцом.

Меня всегда живо интересовало мамино чикагское детство, но она мало что рассказывала. Уверяла, будто бы толком ничего не помнит. На все свои вопросы каково это, не соблюдать кошер и субботу, ходить в обычную государственную школу,  вместо разумных ответов я получал нагоняи, в основном от отца: помалкивай о том, что мать баалат-тшува, то есть неофитка. Мать утверждала, что настоящая ее жизнь началась только с моим отцом. После свадьбы она получила диплом магистра в Тичерс-колледже[11]  редкость среди матерей моих знакомых. Она вела занятия у четвертых классов Тора Тмима и сама видела, как скверно учат в нашей ешиве.

 Арье,  сказала она в пятом классе, когда выяснилось, что мой учитель воспринимает обязательный список художественной литературы как личное оскорбление,  расширять свой кругозор это нормально.

Каждый день после уроков мы с мамой шли в библиотеку Боро-Парка[12]. Я поглощал книги, которые она предлагала,  Убить пересмешника, Приключения Тома Сойера, Цветы для Элджернона, Излом времени[13]. Вскоре я после школы в одиночку ехал в библиотеку на велосипеде и устраивался в уголке; библиотекарь, миссис Сандерс, с ангельски-серебристыми волосами и кошачьими глазами, оставляла мне стопки обязательных книг. Их никто не читает,  говорила она. «Ночь»[14]. «Смерть коммивояжера»[15].  Наверстывай за всех. Эмили Дикинсон как-то написала, что ее отец читал одинокие и строгие книги. Вот и я превратился в задумчивого подростка, вечно окруженного одинокими строгими книгами.

Так я получил хоть какое-то подобие образования. На уроках английского я всегда выделялся пусть потому лишь, что пугающее число моих одноклассников были почти неграмотны. Их родители довольствовались тем, чему нас умудрялись научить в школе (то есть на удивление малым), они вообще предпочли бы, чтобы их отпрыски занимались исключительно Талмудом.

 Что ты делаешь в библиотеке?  спрашивал мой друг Шимон. У него были до смешного длинные пейсы, которые он оборачивал дважды вокруг ушей, и доброе тонкое лицо, неизменно покрытое прыщами; рубашка его представляла собой мозаику клякс от обеденного кетчупа и пятен грязи от возни на перемене.  У тебя там какой-то шиур?[16]

 Думаешь, в библиотеке учат Гемару?[17]

 Угу.

Я покачал головой.

 А что тогда?

 Там книги, Шимон.

 Сфарим[18], что ли?

 Нет,  ответил я.  Настоящие книги. Хочешь со мной?

Он нахмурился:

 Мне нельзя.

 Почему?

 Отец говорит, такие вещи пятнают нешаму[19].

* * *

Я люблю одно стихотворение Джейн Кеньон. Три строфы, десять строк, довольно грустное. Называется В доме престарелых, старение в нем уподоблено дикой лошади, которая пасется на привязи и день ото дня сужает круги, так что в конце концов они исчезают вовсе. В отрочестве мне казалось, что оно очень точно описывает удушье моего детства, нехоженую пустоту сжимающихся кругов, в которой я обитал. Порой мне представлялось, что я совсем один, вне мира, ни с кем и ни с чем не связан, точно незримые помочи, соединяющие человека с его окружением, в моем случае ослабли. Я ни с кем не был связан, приучился карабкаться по сжимающейся действительности без крюков и веревки. Мне оставалось лишь вглядываться в надвигающийся мрак и терпеливо ждать в одиночестве, словно лошадь у Кеньон, когда какая-нибудь сила, любая сила, заберет меня и перенесет в мою настоящую жизнь.