Родители сообщили мне новости в феврале, посреди тусклого снегопада.
Арье, отец нервно отложил приборы, промокнул губы салфеткой, мы с имой[20] хотим с тобой кое-что обсудить.
Как правило, мы ели в тишине. Я был единственным ребенком, мать подавала на стол, поначалу мы, как положено, поддерживали беседу, но потом всегда замолкали. В большинстве знакомых семейств была куча детей (у Шимона, например, было семеро братьев и сестер), и все это в маленьком доме; обычно мне нравилось, что я сам по себе, но порою я невольно думал: быть может, в такой суматохе мне было бы менее одиноко.
Отец кашлянул.
Я потерял работу.
Меня охватила грусть от его растерянного вида, от того, как мама пристально разглядывала грязное пятнышко на полу, от серой унылой метели за окнами. Я ничего не сказал, надеясь, что молчание мое истолкуют как сочувствие, а не как равнодушие.
Тебя уволили? наконец нашелся я (пожалуй, вопрос мой прозвучал бестактно).
Формально нет. Папа снова откашлялся, набираясь решимости. В августе фирму закрывают.
Четырех человек в тесной сумеречной каморке во Флэтбуше вряд ли можно назвать фирмой, подумал я.
То есть сворачивают деятельность?
Времена сейчас трудные, Арье, в экономике кризис.
Угу, кивнул я, в экономике.
Мистер Вайнтрауб говорит, что ему придется нас закрыть.
Кошмар, мама теребила скатерть, правда, Арье?
Мне жаль, аба[21], сказал я.
Мне правда было жаль: отец человек порядочный, благородный, готовый недосыпать, никогда не пропускать миньяны[22], не брать больничных, не жаловаться, что большая часть его скудного заработка уходит на оплату моего обучения. В общем, по моему мнению, он ничем не заслужил такого унижения.
Наверняка ты скоро что-нибудь найдешь.
Дело в том, Арье, ответил он, что здесь работы толком нет.
Я провел пальцем по кромке стакана с водой.
Может, мистер Вайнтрауб тебе что-нибудь подыщет?
Он тоже остался не у дел, небех[23]. Но мне кое-что предложил один из деловых партнеров дяди Нормана.
Дяди Нормана?
Папин старший брат, тучный, лысеющий тип, славился тем, что умудрялся вкладывать деньги в самые провальные затеи: закоптелый кошерный стейк-хаус, разорившийся через два месяца; только что открывшуюся прачечную самообслуживания в Куинсе; компанию, торговавшую неисправными пылесосами. Отец, как и большинство разумных членов его семейства, старался не связываться с Норманом.
Ты доверяешь знакомым Нормана?
Воздержусь от лашон ара[24]. Он примолк. Но если честно, нет, конечно. Впрочем, мистер Вайнтрауб человек достойный. И мистер Вайнтрауб поручился за этого знакомого.
А. Я неуверенно взглянул на мать, надеясь, что она объяснит мне причину такой спешки. Тогда хорошо.
Мама снисходительно улыбнулась.
Ничего особенного, но платят больше. Барух ха-Шем[25]. (Пауза.) Правда, есть одно но.
Я поднял брови:
Какое?
Работа эта не в Бруклине.
А где? В Нью-Джерси?
Папа покачал головой:
В Южной Флориде. В городе под названием Зайон-Хиллс.
Во Флориде?
Там гигантская еврейская община. Дядя Норман говорит, арендная плата там меньше, да и жилье лучше. Иму уже пригласили на собеседование в тамошнюю начальную школу.
Причем эта школа может себе позволить такую роскошь, как грамотность и туалеты для учителей, представляешь? Мама выдавила радостную улыбку. Да и для старших классов там элитарная ешива. У нее блестящая репутация.
Я вдруг поразился тишине нашего дома тяжелой, глухой. Я взглянул на отца и вернулся к еде.
Ладно.
Наверное, тон, каким я это сказал, тот факт, что столь значительное решение не вызвало во мне отклика, можно было счесть тревожным признаком: на душе у меня неспокойно. Я редко смотрел фильмы, ведь это же Боро-Парк, там опасаются духовной заразы, но я знал, что в кино это наверняка был бы напряженный момент. Однако сам ничего такого не чувствовал ни грусти, ни страданий из-за неожиданных перемен. Напротив, мысль о том, что я освобожусь от нескончаемого однообразия моего нынешнего существования, будоражила, точно предвкушение побега. Я устал от неизбывной, неумолимой чеховской скуки, устал сидеть в одиночку в библиотеках и сожалеть о том, что мне не дано изведать, о мучительной любви, великих странствиях и ностосе[26]. Где-то там, далеко, думал я, кипит лучшая жизнь, полная не только отголосков, но и звуков счастья. Бэкон утверждал, будто бы все люди поклоняются идолам пещеры, то бишь тем верованиям, из которых и складывается наша натура и по крайней мере, в моем случае наш провал. Мои же идолы, как я теперь понимаю, были таковы: глубинное презрение к серому на сером[27] и нетерпимость к тому, что Фрейд называл заурядно-безрадостной жизнью.
Родители недоуменно переглянулись.
Ладно?
В смысле, я не возражаю, сказал я.
Быть может, тебе нужно подумать, предположил отец.
Меньше всего нам хочется вырывать тебя из привычного окружения, добавила мать.
Мы всё понимаем, продолжал отец. Если нужно, я могу на год найти какую-нибудь другую работу, пока ты не окончишь школу. Возможно, нам придется туговато, но мы ведь верим в ашгаха пратит[28], верно? Хашем[29] порой устраивает все так, как и не ожидаешь.
Мать взяла меня за руку:
Мы понимаем, что здесь вся твоя жизнь.
Я покачал головой:
Я хочу уехать.
Я опустил глаза и продолжил жевать. На улице белел снег и сверкал лед.
* * *
Ребятам я рассказал обо всем лишь в июне, в наш последний день в одиннадцатом классе. Мы сидели на площадке за школой. На качелях Шимон, Мордехай и Реувен спорили о Гемаре, которую мы изучали: при каких условиях можно нарушить шаббат, чтобы спасти жизнь.
Можно нарушить шаббат, чтобы спасти жизнь младенца, которому день от роду, пылко заявил Шимон. Так говорит раббан Шимон бен Гамлиэль[30].
Ага, это как у врачей, подхватил Мордехай. Отрезать ногу, чтобы спасти тело. Нарушить один шаббат, чтобы потом соблюсти многие. Это же пшат[31]. Легкотня.
Шимон раздраженно цокнул языком.
Не воруй слова Рамбама. Это плугиат.
Плагиат, поправил Мордехай.
Какая разница. Штус[32].
Нет. Реувен раскачался, взлетел выше, и цепи, удерживавшие его над нами, застонали. Вот тебе еще. Он был долговязый, с жуткими зубами. Уверял, будто родители из религиозных соображений не разрешают ему носить брекеты. (Не искажай тело твое, педантично повторял он. Так написано в Ваикре![33])
Шимон кашлянул, вытер руки о рубашку.
Да?
А если есть сомнение? Когда Реувен задавал такие вопросы, взгляд его часто становился ледяным.
Сомнение? переспросил Мордехай. Какое еще сомнение?
Ну если ты не знаешь наверняка, умрет кто или нет.
Неужели никто не помнит трактат Йома из Мишны? Шимон пригладил правый пейс, точно хотел успокоиться. Если дело срочное, то есть если это пикуах нефеш[34], тебе все равно надо спросить раввина? Мишна говорит, ты поступаешь как убийца.
Мордехай кивнул:
Да, чрезмерная набожность может стоить человеку жизни.
То есть ты называешь меня убийцей? с полуулыбкой уточнил Реувен.
Мало того, ответил Шимон, если бы я был твоим раввином, на меня тоже пал бы позор так учит Гемара.
Реувен потрогал зубы, провел пальцем зигзаг от одного резца до другого.
Почему?
Потому что не объяснил тебе, что в данном случае нет хава амина[35], сказал Шимон. Потому что со своими дурацкими вопросами ты не спас чью-то жизнь.
Окей, окей, теперь понял, щелкнул пальцами Реувен. А если это гой? Гои не соблюдают шаббат!
Мордехай фыркнул:
А это тут при чем?
Я исхожу из того, пояснил Реувен, что ты не спасаешь будущие мицвот.
Помнишь Санхедрин?[36] Мордехай закатил глаза. Если сосед твой тонет, ты обязан его спасти.
Да, но разве это относится к гоям? не унимался Реувен. Распространяется ли этот закон на них?
Мордехай покачал головой:
Не веришь?
Нет, сказал Реувен.