Бекка доела свой рожок, срыгнула мне через плечо, и мы с ней успели задремать, когда первые звуки сирен выплыли из нашего сна, они послышались сначала в отдалении, словно вовсе не имели к нам отношения, напоминая писк посудомойки или сушильной машины, которая закончила свою работу, непримечательная часть будничного шума; через полминуты вой сирен стал отчетливее, прорвавшись сквозь оболочку, сквозь окружающий нас пузырь безопасности.
Наверняка просто кто-то подложил бомбу в автомобиль, говорит Карола, стоя спиной ко мне. Это наша старая шутка со времен учебы в Мальмё. Пара, с которой мы тогда дружили, жила неподалеку от района, где беспорядки, криминальные разборки часто происходили прямо у тебя под дверью, девушка, старшая в этой паре, была откуда-то из деревни и всякий раз жутко пугалась, а ее подруга, родившаяся и выросшая в Мёллевонгене[4], излучала типичное для жительницы Мальмё томное и непоколебимое спокойствие, чего стоило это ее постоянное пожимание плечами в стиле «ой, ну что там еще», она с явной гордостью расписывала, как научилась видеть в социальных проблемах «естественную составляющую урбанистического городского пейзажа», ведь только расисты жалуются на преступность и насилие, «если ночью где-то грохочет, это же не обязательно перестрелка, продолжала она, презрительно скривив верхнюю губу, украшенную пирсингом, чаще всего это просто кто-то подложил бомбу в автомобиль». После их ухода мы посмеивались над ее показной маскулинностью, и с тех пор любые ночные шумы стали для нас просто бомбой в автомобиле.
Сирены приближаются, они, наверное, уже на чьих-то подъездных дорожках, может быть, направляются к одинокому старикану, который живет в синем доме, к тому, с псориазом по всему лицу, ему уже лет за семьдесят. Но ни «Скорая», ни полиция, наверное, все-таки не включают сирены, когда приезжают в случае смерти от естественных причин
Я кладу Бекку на кровать, она морщится, вскидывает ручки, маленькое тельце выгибается дугой, я опускаю ноги на старый деревянный пол, встаю и подхожу к распахнутому окну. Уже не так жарко, как вчера, на улице, пожалуй, градусов тридцать, да и ветерок приятно задувает, я вижу, как раскачивается верхушка высокой сосны и как ее клонит на ветру. Жара спала, ее сдуло ветерком, и на улице наконец-то не так душно.
Сегодня будет отличный денек, говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь.
В детской царит тишина, я стучусь и открываю дверь, дети лежат каждый в своей кровати, обложившись экранами и наушниками, а в воздухе такой тяжелый дух несвежей одежды, конфет и маленьких разнеженных тел, что, кажется, можно резать его ножом; я на автомате прошу их выключить все и спускаться, уже пол-одиннадцатого. Вилья, как обычно, с недовольным видом пялится на меня, а вот Зак обрадован весь сияя от радости, он протягивает мне на обозрение стеклянную баночку с его ночного столика. В ней рядом с зубом лежит, посверкивая золотом, монетка.
Зубная фея приходила и положила десятикроновую монетку мне в банку!
Неужели? Но зуб остался?
Да, она же знает, что я их коллекционирую! Что я их сохраняю!
Это же просто фантастика!
Папа?
Он улыбается сладкой, чуть преувеличенно радостной улыбкой, которая появилась у него с тех пор, как родилась Бекка и он перестал быть самым младшим в семье, он вполне отчетливо понимает свою детскость, знает, что делает что-то такое, для чего уже немного великоват, и это его маленькое представление, он разыгрывает его, чтобы вновь почувствовать себя малышом.
Папа, как ты думаешь, а в Таиланде зубные феи тоже живут?
Я треплю его взмокшие волосы, подыгрываю умильному спектаклю, может, потому что и мне самому это тоже надо.
Ну конечно, мой хороший. Она как Санта-Клаус, летает повсюду, только вместо оленей у нее
Зубные тролли!
Да! Зубные тролли, которых она изловила. Чем же она их?.. На раздумья у него уходит не больше секунды. Зубной нитью!
Мы оба улыбаемся этой нашей общей выдумке, оба одинаково очарованы смехотворной картиной: зубная фея в коляске сконструированной из выпавших зубов? слепленных между собой зубной пастой вместо клея? которую тащат несколько злющих, но сильных троллей; мы с ним часто так делаем, делали, когда он был маленьким: часами могли придумывать всякие истории, и мне не раз приходило в голову, что надо бы начать их записывать, но руки до этого у меня, конечно, так ни разу и не дошли.
Внизу на кухне все осталось с вечера как было: кастрюли, сковородки, грязные тарелки и винные бокалы вечно мы забываем приберечь воды для мытья посуды. Разложенная «Монополия» с горами банкнот напоминает о том, как Карола позволила детям выиграть и как мы после этого поссорились, меня ее поступок возмутил, я завел разговор о правилах и последствиях, что, мол, ладно Зак, ему десять, но когда человеку четырнадцать, как Вилье, пора бы понимать, что нельзя просто взять охапку денег из банка, когда свои закончились, а она сидела и улыбалась этой своей скорбной, удрученной улыбкой и говорила, что «в свое время девочка узнает, как все устроено при капитализме, этого, увы, не избежишь».
На автомате проверяю кран. Слабый шум, как и прежде, ничего не изменилось. Он раздражает меня меньше, чем обычно, у нас есть бутилированная вода, сок для детей и пиво для нас. Писать можно за деревом, одежду полоскать в озере, посуду салфеткой вытирать. Но вот что меня действительно угнетает, за что я бы и рад заплатить, лишь бы избавиться от напасти, так это какашки, плавающие в унитазе, который медленно наполняется дерьмом, бумагой, потом снова дерьмом, мы пытаемся напоминать детям, что всегда поможем им воспользоваться горшком, но Зак об этом вечно забывает, а Вилья вообще игнорирует, в итоге мне приходится вычищать всю эту пакость при помощи кастрюли и ведра для мытья полов, заткнув уши музыкой, впуская воздух через рот и поставив мозг на паузу.
Зак уже внизу, напялил купальные шорты, уже несколько недель ничего, кроме них, не носит, я даю ему стакан молока и наблюдаю за тем, как он пьет. Потом мы отправляемся в путь, он бежит вприпрыжку впереди меня по узенькой грунтовой дорожке, почти белой от пыли, сухой теплый ветерок обдувает руки и ноги, как свежевыстиранные простыни, чудесное летнее утро, золотистые кусты, неухоженные, заросшие травой лужайки, чахлые клумбы, ясное голубое небо и тишина, повсюду полная тишина, совсем недавно надрывались сирены, а теперь ничего.
Старикан не умер, он стоит себе и щурится на солнышке, пока мы спускаемся к мосткам, ветерок треплет ткань его тонкой серой ветровки, красные с белым струпья на лице не так заметны, во всяком случае, они меньше, чем мне помнится, солнце помогает залечивать такое.
Не уехали? произносит он, в словах сквозит почти раздражение.
Вообще-то нет, отвечаю я. Мы сдаем наш дом на лето, так что
Не уехали, повторяет он все тем же укоризненным тоном. Остальные соседи в выходные разъехались.
Да, вообще-то все неплохо. Меня раздражает старикан, но еще больше моя собственная реакция, желание оправдаться, как будто я нуждаюсь в его одобрении. Детям может быть полезно посмотреть на последствия собственными глазами. Все ведь так абстрактно, когда им об этом только в школе рассказывают.
Зак беспечно пробегает мимо соседа на маленький песчаный пятачок рядом с мостками и принимается искать наши вещи. Под старой рассохшейся скамейкой лежат надувной дельфин и плавательный матрас, с которыми мы обычно купаемся, а кроме того небольшая косметичка с экомылом и шампунем, безвредными для пользования на озере, Заку нравится мыться во время купания, нравится мыльная пена, покачивающаяся на волнах. «Папа, давай помоем голову», горланит он, окидывая пустое озеро гордым взглядом ребенка, получившего вдруг во владение отель в Дипломатстадене[5] и три дома на Норрмальмсторг[6]. Старик смотрит на мальчика, который носится кругами по берегу. Едва заметно качает головой: