* * *
Постепенно в стихи Есенина приходит тема монашества. У инока меньше вероятность пропустить «тайный час».
Город, куда он является из своей рязанской деревни, где всё было пронизано Богом, всё больше пугает его.
В 1915 году Есенин пишет страшное стихотворение, которое так и называлось «Город»:
Даже ужас города Есенин описывал через «крестьянский» образ: городские тени у него ревут, как коровы голодные, измученные жаждой, тоскующие или ведомые на убой.
Но здесь особенно важно заметить, кем себя в городе видел двадцатилетний Есенин. Он пишет:
Это вовсе не случайное определение.
В 1916 году на пороге своей огромной славы Есенин, словно бы предощущая горький свой конец, пытается избежать его и думает уйти в монастырь спастись.
В есенинском стремлении к монашеству можно увидеть что-то поэтическое, в какой‐то степени даже игровое но это будет ошибкой.
В конце концов, мы ведь знаем конец его пути. Даже внешне словно бы играя в «стихи», в «поэтическую позу», Есенин, как никто другой, знал, сколь серьёзны его ставки. Сколь абсолютны они!
Можно вообразить себе Есенина монахом, равно как, скажем, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Гаршина, даже Льва Толстого.
В этом есть какой‐то важный признак русской литературы: её внутренняя сдержанность, обращённость к потустороннему, способность к преодолению человеческого, молитвенная собранность.
пишет Есенин в 1916 году в стихотворении «За горами, за жёлтыми долами» И это второй религиозный период в поэзии Есенина (19141916), который мы условно определим как монашеский.
Он более трагичный на нём, конечно же, сказывается и начавшаяся мировая война, и тяжелейшие предчувствия, явленные, скажем, в стихах, посвящённых царевнам дочерям государя, которым Есенину выпала возможность читать свои стихи.
написал Есенин в 1916 году, и можно лишь болезненно поразиться мощи его провидческого дара.
Куда, как не в монастырь, бежать от грядущих дней?
Тема монашества кочует из стихотворения в стихотворение и обрывается в 1917 году.
* * *
В стихотворении «Покраснела рябина» Есенин с неожиданным восхищением пророчествует о скорых переменах:
Так начинается новый этап (19171919), который мы определим как «старообрядческий космизм».
Есенинские ощущения той поры почти музыкальные. Приходят к человеку в состоянии полузабытья и звучат:
Вновь возникает русский перелесок как синоним рая. Казалось бы, написавший эти стихи уже много согрешил в сознании своём («не тот я нежный отрок»), а кроток только во сне; но что‐то, звучащее не отсюда, обещает ему иную радость.
И радость грянула.
В стихах 1917 года он пишет:
Есенину безусловно нравится всё происходящее. Он видит себя пророком иной России. Но христианским пророком.
Одному своему товарищу Есенин как‐то признался: «Школу я кончал церковно‐приходскую, и там нас Библией, как кашей, кормили.
И какая прекрасная книжица, если её глазами поэта прочесть!
Было мне лет 12, и я всё думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал»
Книга пророка Исайи воистину поэтична и яростна это один из самых жёстких в обличениях пророков. Но Есенин верил, что даже с ним он в состоянии был бы найти общий пророческий язык по одному же лужку гуляем.
Цикл религиозных поэм Есенина о революции выказывает безусловную осведомлённость Есенина в молебных песнопениях, в жанрах гимнографической поэзии таких как тропарь, канон, псалом, акафист.
Происходящее он воспринял как Божественное откровение.
Он пишет «Октоих» «маленькую поэму» о революции случившейся и грядущей. Зачин её являет во всей полноте настроение Есенина той поры:
Не менее поразителен финал поэмы:
В последней строке Есенин говорит о Фаворском свете, знаменующем обетование грядущих человеческих судеб. Свет этот на иконах «Преображение Господне» почти всегда изображается как звезда над Спасителем.
Но здесь различимо ещё и пророчество о выходе человека в космос: млечный пуп прокусят и сядут в корабль благословясь при этом именем Пречистой Девы.
Как мы теперь знаем, этот юноша двадцати одного года от роду в очередной раз вовсе не ошибался. Удивительная, с прекрасными коровьими глазами, родина всё‐таки выкатит в космос свой корабль.
«Созвездий светит пыль / На наших волосах» можно подумать, что это откуда‐то из ещё не написанных тогда фантастических повестей о первопроходцах, штурмующих космос.
А это есенинский «Октоих».
Вослед за этой поэмой идут очередные есенинские религиозные творения, чьи названия уже говорят сами за себя: «Пришествие» (октябрь 1917-го) и «Преображение» (ноябрь 1917-го). Есенин верит, что случившееся социальное обновление имеет огромное, безусловно религиозное значение. В Россию нисходит Христос и преображает её.
Есенин просит: «Господи, отелись!» и значение этих слов стоит понять: он просит Господа снова воплотиться, получить новое земное тело о-тел-иться.
Одновременно в есенинской поэтике возникает важная тема, которую мы не вправе обойти.
Это старообрядчество.
3 января 1918 года Есенин весь вечер проводит в гостях у поэта Александра Блока. По итогам встречи Блок запишет посчитает важным! что говорил ему гость.
Судя по блоковской записной книжке, Есенин осмысленно вводит Блока в заблуждение, заявив о себе, что он происходит «из богатой старообряд[че]ской крестьянской семьи».
Зачем Есенину понадобилась мифическая старообрядческая семья а значит, и весь род, уходящий в староверство?
Тема эта вовсе не случайна.
Основания у есенинского желания быть наследником староверов куда более глубокие, чем может показаться.
Несколько человек видели, как после Февральской революции и ещё до Октябрьской всякий раз, приходя в редакцию газеты «Дело народа», Есенин читал книгу Афанасия Щапова «Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII века».
Казалось бы, в редакции обсуждают минувшую революцию и грядущие не менее важные дела. А он читает. Причём именно эту книгу, а не, скажем, «Капитал» или кипы газет, которые наперебой рассказывают о текущем моменте, в котором не мешало бы разобраться.
Нет, ему надо было про раскол. Какие ответы он там искал?
Масштабы раскола, последовавшего за реформой Никона, были колоссальны, но едва ли в полной мере осознаны государством и просвещённой частью общества.