Если ты волнуешься из-за того, что папа не пишет, почему бы тебе не телеграфировать в редакцию газеты в Лавгроуве или его дядям и родне в Ирландию? Он наверняка в одном из этих мест.
Она ответила шепотом. Приглушая голос, было легче притворяться, что ничего не происходит.
Роуз, ты смышленое дитя.
Хочешь сказать, у нас нет для этого шестипенсовика? храбро спросила я.
О нет, к счастью, шестипенсовик у нас есть. Но, видишь ли, я не хочу, чтобы они узнали, что твой папа не сообщил нам, где находится. Они сочтут это странным.
Ну, так и есть.
Но не в том смысле, в каком поймут они, с надеждой возразила она. О, ничего не поделать, мы должны ждать. И со временем он напишет. Письмо может прийти прямо сегодня.
Мы поцеловались. Она отвела свои губы от моих, чтобы по-прежнему шепотом сказать:
Не рассказывай остальным.
Меня поразило ее простодушие.
Из конюшни вышла Мэри, оглядела двор и, сообразив, что что-то не так, подошла к нам.
Мама, не жди почту, сегодня вторник, а по вторникам никогда не случается ничего хорошего, сказала она и умолкла.
В спальне начала упражняться Корделия. Мы втроем молча слушали ее гаммы. Потом она оборвала игру и повторила несколько тактов.
Даже с кошками не сравнить, сказала Мэри. Кошки и то лучше попадают в ноты.
Ах, дети, дети, произнесла мама. Не будьте столь нетерпимы к своей бедной сестре. Все могло быть гораздо хуже, если бы она родилась глухой или слепой.
Она бы не заметила большой разницы, сказала Мэри, потому что, как и сейчас, не знала бы, что с ней что-то не так, и попала бы в одно из тех больших специальных заведений с садами, которые видно из окна поезда, и о ней бы заботились те, кто хорошо относится к глухим и слепым людям. Но для плохих скрипачей приютов нет.
Приюты для плохих музыкантов, какая ужасная идея, отозвалась мама. Хуже всего было бы в заведении для обладательниц неприятного контральто. Оттуда доносились бы такие жуткие звуки, что люди боялись бы приближаться к нему по ночам, особенно в полнолуние. Но вы, дети, излишне жестоки к своей сестре, и если бы я вас не знала, то посчитала бы злюками. Кроме того, она не так уж безнадежна. Сегодня она и вовсе не плоха. Она стала играть намного лучше, чем раньше. Боже мой, это ужасно! Невозможно слушать, я должна попытаться помочь бедняжке.
Мама поспешила к дому по садовой дорожке, заламывая руки. Со стороны она походила на женщину, которая только что вспомнила, что оставила младенца без присмотра в комнате с горящим камином или опасной собакой. Мы с Мэри сели на ограду и стали болтать ногами, как вдруг я вспомнила об оковке в панталонах. В своем тайничке она потускнела, и я снова принялась ее натирать.
Только послушай, как это нелепо звучит, холодно сказала Мэри.
Иногда становилось тихо; мама не умела играть на скрипке, поэтому ей приходилось проговаривать или напевать свои наставления. В промежутках между ними Корделия повторяла свою мелодию, каждый раз без улучшений, но с новыми ошибками.
Что здесь смешного? произнесла Мэри сквозь зубы.
Как же мне не смеяться, ответила я. Смешно, когда кто-то раз за разом падает на льду, тем более Корделии даже не больно.
Я знала Мэри как облупленную и чувствовала, что она прикидывает, не утереть ли мне нос, притворившись, будто знает, как поступили бы учителя в школе, и будто она слишком взрослая, чтобы считать падения на льду смешными. И все же я продолжала полировать оковку. Я была уверена, что она не поступит нечестно, ведь ее смешило, когда кто-нибудь поскальзывался, да и вообще, ей не очень-то хотелось обставить меня.
Внезапно она тихо произнесла:
Вон по дорожке идет миссис Уир. С той своей кузиной из Глазго. Сейчас будут нас расспрашивать.
Мы знали, что делать. Я, потупив голову, продолжила свою работу. Мэри наклонилась надо мной и показала пальцем на оковку, словно только увидела на ней рисунок. Миссис Уир пришлось дважды обратиться к нам, прежде чем мы их заметили.
Простите! проговорили мы с нарочитым смущением, вставая. Конечно, нам не следовало переигрывать, но мы постарались извлечь из ситуации все возможное.
Ваша старшая сестрица знатная скрипачка, сказала миссис Уир.
Мы сахарными голосками подтвердили, что так оно и есть.
Эти детки неплохо бренчат на пианине, обратилась миссис Уир к кузине. Еще пешком под стол ходят, а день-деньской трудятся, долбят по клавишам.
В то лето мы увлекались арпеджио[5] и надеялись, что звуки стекают с наших пальцев, словно масло.
Марси, ты даешь этим детям играть на своей пианине? спросила кузина из Глазго глухим, замогильным голосом. На пианине Элспет?
А чего, они ж недурственно играют, продолжала миссис Уир. Сама-то я не умею. Мы с Элспет брали уроки у старика, что приезжал из Эдинбурга учить помещичьих дочек, да только руки у меня не из того места растут. Элспет это хорошо знала, а пианину мне оставила только из добрых чувств. Да еще те ложки с апостолами, добавила она так, словно проворачивала нож в ране.
У ней, видать, больше и не было ничего стоящего, кисло заметила кузина из Глазго.
Я б так не сказала, отозвалась миссис Уир. Ты, поди, каждый раз, как ставишь катушку ниток на швейную машинку, вспоминаешь про акции Коутсов, которые она оставила. Но она их оставила не тебе, не мне, а бедняжке Лиззи, у которой четверо детишек, а мужа убили при Омдурмане. Ее взгляд обратился к окну фермы, откуда донеслась неровная, грязная музыкальная фраза, порожденная борьбой Корделии с инструментом. Ваша мама замаялась ждать своего письма?
Мы стойко отметили про себя, что раздумья о бедственном положении Лиззи мгновенно навели ее на мысли о маме. Мы заняли позиции, словно теннисистки в ожидании подачи: колени полусогнуты, ракетки наперевес, глаза ловят мяч.
Нет. Она просто пошла помочь Корделии. Наша музыка, сказала Мэри с улыбкой, для нее важнее всего на свете.
Но она, видать, извелась по вестям от вашего папы, заметила кузина из Глазго без намека на такт.
О да, безмятежно ответили мы.
Мама не привыкла обходиться без папы, сказала я. Он никогда не уезжал из дома.
Только чтобы выступать на политических собраниях, но всегда возвращался на следующий день, добавила Мэри.
Тогда, значит, ваша мама здорово тревожится, сказала кузина из Глазго.
Мы снова улыбнулись.
Ну, ее беспокоит, что он далеко и она не может за ним присмотреть, подтвердила я. Он рассеянный, как все великие писатели.
А, так ваш папа великий писатель? спросила кузина из Глазго. Хи-хи. Хи-хи. Навроде Робби Бернса?
Нет, вроде Карлайла, ответила Мэри.
Э-гм, сказала кузина из Глазго.
Я объясню, чем он похож на Карлайла, если желаете послушать, предложила Мэри. Это была чистая бравада, и я испугалась, что ее выведут на чистую воду.
Нет, не сейчас, ответила кузина из Глазго. Но он рассеянный. Понятно. Значится, вашей маме он не написал. И часто он не пишет?
Ну, он нечасто уезжает из дома, и это не нам он не пишет, так что не знаем, невозмутимо ответила Мэри с усталым видом ребенка, разговаривающего с глупым взрослым.
По правде сказать, никто у нас отродясь не натирал оковки так ярко, как эти детишки, произнесла миссис Уир.
Я не знаю вашу маму, сказала кузина из Глазго, но она, кажись, страх как беспокоится. Из-за чего-то.
О да, она беспокоится, ответила я. Она всегда беспокоится за папу.
Повисло молчание, и миссис Уир снова начала было говорить что-то насчет оковки у меня на коленях, но тут кузина из Глазго с приторной улыбкой спросила:
А почему ваша мама беспокоится за вашего папу?
Он совершенно безнадежен в денежных вопросах, ответила я простодушно. Я почувствовала, как Мэри глубоко вдохнула, а миссис Уир смущенно пошевелилась, но не отрываясь смотрела в глаза кузине из Глазго.
А как это ваш папа безнадежен в денежных вопросах? почти до смешного непринужденно осведомилась кузина из Глазго.