Ничегос какими-то специями?
Вспомни, где мы. Какие тут специи?
Эмм, по идее ты должен готовить и приносить мне еду. Она выставила ладонь, как будто спрашивая, почему это я не сделал этого сегодня, да и вообще когда-либо. Ну, как трудолюбивый рабочий муж, добавила она.
Пусть твой парень этим занимается
Да неужели? фыркнула она.
К тому же, думаю, ты все неправильно поняла. Я растянул губы в тонкой улыбке. Что-то не выходит у нас ничего с рабочим браком. Надо бы с тобой развестись. Отсудить половину денег
Ничегошеньки тебе не достанется, я на мели, деточкааааа
Добрый день, сэр. Наш разговор прервал чей-то бодрый голос. Он приближался к нам сзади. Я знал, кому он принадлежит. Мы оба знали. И оба цепенели от него.
Спорим, она велит нам отодвинуться друг от друга? шепнула Сандра.
Добрый день, миссис Сандермейер, ответили мы хором; мой бас и ее тенор прозвучали в гармонии. Миссис Сандермейер была завучем. Она деловито носилась по школе в деловом костюме, деловито забравшись по грязной карьерной лестнице и зубами вырвав себе это положение. В дни без дресс-кода она всегда приходила в футболке «Who Run the World? Girls!» [1] и при любой возможности напоминала всем, что ее муж «сидит дома и смотрит за детьми».
Ну, и как вам вид? спросила миссис Сандермейер, хотя уже знала ответ. Она всегда задавала только те вопросы, на которые знала ответ.
Нравится, ответила Сандра и, не зная, что еще сказать, покивала, чтобы заполнить пустоту. Я тоже кивнул.
Прекрасно, взвизгнула миссис Сандермейер; она всегда визжала, выражая удовлетворение. Затем наклонилась ближе и сказала: Вы не будете против разойтись по разным сторонам площадки, чтобы дети вас видели? Спасибо.
Конечно, ответила Сандра и, удаляясь на другую сторону площадки, бросила на меня взгляд, явно означающий: «Ну, что я говорила?» Прозвенел звонок.
* * *
Нам надо сосредоточиться на наших целях; мы работаем, чтобы менять жизни этих молодых ребят. Чтобы они обрели жизненные навыки, с которыми смогут взять под контроль свое будущее вещала миссис Сандермейер с подиума на планерке после уроков. Ее голос растворялся в окружающем шуме, а я вертел головой по сторонам и смотрел, как все энергично кивают и что-то записывают.
У нашей школы есть потенциал стать лучшей в боро, даже в целом городе. Мы на пути становления выдающимся учебным заведением; ваши преданность и упорство помогут нам достичь этого. Она была прямо как министр смесь учителя, священника и политика. Но меня совсем не убеждала, я сидел, гадая, вдруг другие находят в ее словах то, чего не слышу я; чего не слышал уже тысячу раз до этого. И все равно я надеялся, что поступаю правильно, делаю большое дело, хотя оно казалось таким все меньше и меньше. Рядом сидел мистер Барнс в рубашке с расстегнутым воротом и ослабленном галстуке, наклонившись вперед, будто его тянуло туда непреодолимой силой. Мистер Барнс. Я всегда называл его мистером Барнсом и никогда по имени. Есть четкая граница между коллегой и приятелем, и никто не знает, когда, где и как она стирается. Я предпочитал держать ее в ясном, видимом состоянии, так что, если граница вдруг начинала выцветать и размываться, тут же проводил ее заново: мистер Барнс. На мое обращение он неизменно отвечал: «Это я, а еще моя родина». То же самое он повторял ученикам. Тем не менее я ему симпатизировал, ну, вроде того. Восхищался его прямотой, умением оставаться собой, даже несмотря на то, как поразительно тупо это может быть.
После собрания я вернулся в класс, уставился на проплывающие низко в небе тучи. Из треснутого неба пролился легкий дождь, оставляя дорожки на оконном стекле. Лондон, должно быть, единственный в мире город, где все времена года можно застать за день. Очень удручающе. Ветер дул на ветви то справа, то слева, размахивая ими из стороны в сторону, словно в приветствии невидимому богу. Я включил классическую музыку под это настроение и стал дальше проставлять оценки. Вдруг на мои плечи легли чьи-то руки, и я опешил, но тут с меня спало напряжение, о котором я и не знал.
А, это ты.
Уже полседьмого, а ты все здесь. Не видел, как я вошла? спросила Сандра.
Нет.
Ты как будто был в своем собственном мире. Что слушаешь? Она сняла с меня наушники и надела себе. Ее лицо тут же сморщилось, изобразив замешательство.
Фредерик Шопен.
Ты такой чудак. А нельзя слушать нормальную музыку, как нормальные люди?
Шопен, Прелюдия в ми-бемоль, опус 28. Номер 20 это нормальная музыкаэто круто.
М-да. Ты еще долго здесь?
Нет, готов идти в любой момент.
В школе было тихо, мирно и спокойно. Она как будто задремала и теперь видела мирные сны о будущем, лежа на боку, сложив ладони под щеку и поджав к себе колени. В вестибюле на ресепшене стояли завсегдатаи пабов: учителя, кто с религиозным рвением пил в местном заведении лишь для того, чтобы целый день потом жаловаться на похмелье. По крайней мере, это давало им хоть какой-то повод для разговора в неловкой обстановке рабочей кухни, за ожиданием протяжного гудка микроволновки.
Кэмерон, физрук, который постоянно носил шорты даже на собеседование в них пришел, первым заметил нас, когда мы вошли в корпус подготовишек. Я взглянул на Сандру она едва сдерживала немой крик. Мы подошли к нему с диким желанием съежиться и исчезнуть.
Куда это вы двое направляетесь? спросил Кэмерон с намеком. Вечно он намекал на что-то неприличное.
Домой, ответил я. Кэмерон многозначительно поднял брови. Я иду к себе домой, добавил я, отметая двусмысленность.
Ладно, увидимся.
Он так раздражает, сказала мне на ухо Сандра, когда мы отошли.
Закатное солнце принесло пронизывающий до костей ветер. Фонарные столбы тянулись вверх, словно огромные поникшие цветы; их тусклые лампы едва освещали дорогу перед нами. В совместном молчании мы шли через небольшой парк с пожухлой травой, краснокирпичными арками и железными скамейками, где бездомные, одиночки и просто гуляющие собирались и опрокидывали содержимое пивных банок в недра своих тел. Мы шли вдоль аллеи, мимо призрачных фигур в капюшонах и многоэтажных кварталов, в ловушках которых гибли тысячи мечт; мимо тюремных решеток окон; мимо паба и курильщиков, смотрящих с вызовом, осмелишься ли зайти; мимо забегаловки, у забегаловки, через дорогу от забегаловки; мимо хипстерского кафе с блюдами из авокадо и пряной тыквы; мимо фанатика с Библией на углу, жаждущего спасти души прохожих; мимо автобусной остановки, где уставшие тела сидели в ожидании, когда их боги заберут их домой, и где стоял мужчина, который каждый день между 15.30 и 19.30 кричал: «Удачи вам! Удачи вам!» всем и в то же время никому; мимо светофоров на перекрестках, где машины почти всегда проезжали на красный; к глотке станции метро, которая тихо шептала колыбельную или песню, зовя нас домой.
Вот и вечер пятницы. Что будешь делать? Тусить в городе? спросила Сандра. Посмотрела на меня: глаза ее округлились, а зрачки расширились, словно навстречу яркому свету.
Я иду домой, ответил я, понимая, что ей хотелось услышать совсем не это.
Ясно. Тогда хороших выходных, произнесла она с досадой, уходя в себя.
Воздух наполнился густым напряжением, словно дымом от лесного пожара. Я обнял ее и ушел.
Глава 3
Жилой комплекс Пекривер, Лондон; 8.15
Я глубоко вдохнул и открыл дверь. Было темно и тихо, только лунный свет проникал сквозь окно в коридоре. Я прошел в свою комнату и рухнул на кровать, подобно мешку кирпичей с большой высоты. Плечи напряглись, словно их стиснули два огромных зажима. Я лежал, смотря в потолок и плавая где-то меж грез и сновидений, меж колыбельных и песен, между настоящим и будущим.
Я так устал, простонал я. Закрыл глаза и увидел в темноте искры света, рассыпанные по комнате, созвездие светлячков; мерцание Пояса Ориона и Кассиопеи. Меня позвали: крик вибрацией пронзил тело и отозвался эхом в комнате.