А утром вновь дорога,
Его звала, как многих,
Всё дальше уходил он в даль по ней
И в чайхане наутро,
Рассказ вели, как мудро,
Обставил знать хитрющий Насреддин.
Он не любил богатых,
И презирал тех знатных,
Которым звон монет всё заменил,
Кто жаждал лишь наживы,
И жил несправедливо,
Кто важностью своей других губил.
Шутил он очень часто,
Смеялся и над властью,
За что не раз он был приговорён
Будь ты хоть муж учёный,
Но спесью облачённый-
К насмешкам за гордыню обречён.
Будь ты мулла богатый,
Иль дервиш бородатый,
Стяжательство религией прикрыл,
Раз золото дороже,
То для святоши тоже,
Острот он очень много сочинил.
Простой народ обсчитан,
Налогами забитый,
Их Насреддин по-своему жалел,
Они его любили,
Скрывали, не судили,
И восхищался каждый, как умел.
Да, говорил он много,
И многое в народы,
Со временем сумело разойтись,
И до сих пор всё точно,
По видимому прочно,
Во власти все пороки разрослись.
Постой, Ходжа, учитель,
Пороков обличитель,
Не уходи, ты нужен и сейчас,
С улыбкой ироничной,
И с шуткою саркастичной,
Так много дел по-прежнему у нас.
И нас налоги давят,
И никаких нет правил,
Для тех, кто у руля страны стоит
Их высмеять бы надо,
Всю эту клоунаду,
Но наш народ всё терпит и молчит.
Коль высмеем мы знатных,
Не будем жить так мрачно,
А юмора боялась власть всегда.
Над нею посмеёмся,
Под нею не прогнёмся,
И, может быть, обрушится она.
А это мой взгляд на историю Робин Гуда и её продолжение.
Робин
В лесу, у Шервуда, всё тихо,
Не скрипнет лук, стрела молчит,
И только ветер бродит лихо,
Листвой деревьев шелестит.
А на опушке леса хворост,
Дед с внуком ловко собирал,
И затевал дед разговоры,
Чтобы пацан не заскучал.
«Теперь здесь ездить не боится,
Купец богатый и ландскнехт,
Монах, что нас зовёт смириться,
А сам спешит упасть во грех.
Все разбежались, разлетелись,
Кто где неведомо сейчас
Герои наши повзрослели
На том закончу свой рассказ.
Довольно этих разговоров,
О том, что было, что прошло,
Сейчас во властных коридорах,
Одни лишь воры да дерьмо.
Сегодня слуги разрешили
Валежник задарма собрать,
Как бы потом вдруг не решили,
Чего-то больше отобрать».
«А мы возьмём их всех и скинем,
Как Робин жить уйдём в леса,
И будем бить стрелою длинной,
Их разжиревшие тела!»
Мальчишкины глаза горели,
Он раскраснелся и дрожал
Дед молодого пустомелю,
За чуб легонько потрепал.
«Я распустил язык свой старый,
Наговорил, а ты в мечтах,
По старой Англии пожары,
Решил разжечь во всех лесах.
Ты не мечтай, давай трудиться,
Вам, поколению сему,
До самой старости крутиться,
А пенсия придёт в гробу».
Дед помолчал и смачно плюнул,
Как будто утопить хотел
В слюне, паскудные законы,
И кто придумать их посмел.
«А где же Робин, наш защитник?»,
Малец у деда вопрошал.
«Наш Робин стал теперь семейным»,
Старик со вздохом отвечал.
«Семейному деньга нужнее,
С нами делиться не с руки,
То в школе за детей платите,
То износились сапоги
Ему теперь не до налётов,
Работа, дети и жена,
Он весь заботами измотан,
Забыл он Шервуда леса.
Жена, опять же, вишь, по блату,
Зашла лишь к дядюшке судье
Нигде-нибудь, в самой столице!
Квартирку выбила семье.
И чем делиться на восходе?
Пришли другие времена:
На карту деньги переводят,
Пуста в пути у них мошна».
Вздохнул дед, время проклиная,
Прикрикнул внуку поспешать,
И сам, кряхтя и нагибаясь,
Валежник начал собирать.
А на кровати в Ноттингеме,
Сидел усталый человек,
Он полностью увяз в системе,
Забросил свой боекомплект.
На шкафе стрел колчан пылится,
В оружии молчит струна,
И опостылела столица,
Но дети, дом да и жена
О, как любил красотку Мэри,
И для неё он взял турнир,
Теперь был полностью растерян:
Куда ушли любовь и пыл?
Порою хочется забыться,
С друзьями бывшими, как встарь,
На ветки древа взгромоздиться
И посылать все стрелы вдаль.
И наводить свои порядки,
И страх на местных богачей
Но сын опять несёт тетрадки,
И голос Мэри из дверей:
«Оставь ты прошлое в покое,
И лук свой старый убери,
Что ворошить старьё пустое,
Мозги свои-то собери.
Ты о семье своей подумай,
Как нас одеть, как прокормить,
На что нам школьные костюмы,
К зиме ребятам прикупить.
Что б всё вернуть даже не думай,
Своё по дуплам отжила,
И с кем ты в лес податься вздумал,
Где прошлые твои друзья?
Из них кто спился, кто женился,
Почти у всех у них семья,
А кто женой не обзавёлся,
Не человек, а так труха.
Подумай лучше о квартплате,
Чем будем мы кормить коней
Сидит он сиднем на кровати
На кухню, ужинать, скорей!»
«Да, брак ломает наши жизни»
Подумал он, махнув рукой,
«Только обязанность и бизнес,
Романтики нет никакой».
А ведь он помнил, как мечтали,
И жизни выстроили план,
Куда ушло, что намечали?
Остался лишь семьи капкан.
«Но может быть не всё так плохо,
И пусть не молод я уже,
Найдется новенький пройдоха,
Готовый стать на рубеже.
Кто в справедливость сердцем верит,
И романтизм в душе растёт,
Тому отдам я лук и стрелы,
Пусть он в лесу себя найдёт».
Он тихо лук в свой шкаф поставил,
И грустный ужинать пошёл.
Другое время здесь настало:
Прокрустов море, Гудов ноль
Это сочинено на конкурс в Массолите, но он так и не состоялся.
Есенину
Вас не повесят в пе́тлю в «Англетере»,
Вам не писать стихов под пьяный шум,
И пусть порой я был высокомерен,
И пусть я был в запое вольнодум.
Клялись ли вы в любви на сене девкам,
А я всю ночь стишата им читал,
Но надоели эти однодневки,
Туда уехал, где я заблистал.
Да, в бога верил, и за это стыдно,
Сейчас не верю грустно на душе,
Но стал, однако, в будущем солидный,
Ходил в перчатках, кепи из шерсти́.
В столице я на палубе большущей,
За рюмку водки пропивал штаны,
А мой талант был весь дикорастущий,
А пьяные загулы все страшны!
Но счастлив тем, что целовал я женщин,
И мял цветы, валялся на траве,
А всех зверей, как братьев наших меньших,
Я никогда не бил по голове.
Меня же били, били очень сильно,
Сначала за безудержный разгул,
Потом за то, что я писал двужильно,
И что Чекистова не так я помянул.
Потом была та ночка в «Англетере»,
И кровью мной написано письмо,
Тогда меня сослали в другой берег,
Там человек мой чёрный ждёт давно.
Маяк
Я радуюсь: ты существуешь,
Тому, что муж есть у тебя,
Но сам для тебя я не важен,
И верно: сгублю я себя.
Я ездил в турне по Нью-Йорку,
Взгляд глаз твоих видел всегда,
А дома ждала только порка,
Ведь ты презирала меня.
Возьму револьвер, в ухо вставлю,
Иль к сердцу его прислоню,
И сам себя мигом избавлю,
Забрызгаю всю простыню.
Тогда обо мне ты и вспомнишь,
Минуту поплачешь, взгрустнув,
И вздрогнет мой громкий приёмник,
Раздув мой мертвеющий клюв.
Да, жизнь, несомненно я прожил!
На трубах вовсю я сыграл!
Любил сигареты, собачек,
Но я не предвидел финал!
А это было написано мной ради подруги по переписке..
Поэт
Кавказ, свои хребты раздвинув,
Меня готовился принять
Туда, где смертной тьмы оковы,
Сумеют душу обуздать.
Мой дух был вложен в это тело
Рождённое в недобрый час
Оно всё чахло и болело,
Но пыл души в нём не угас.
Я видел жалость и презренье,
К моим болезненным мощам,
И чтоб избегнуть униженья,
Я зло придал своим речам.
Я бил стихом в больное место,
И вспыльчивый бывал порой,
И я решил в гордыне детской,
Что демона носил с собой.
Да, я не ангел, но не демон
Они во мне переплелись,
Но дух мятежный, дух изгнанья,
Во мне всегда стремился ввысь!
Да, я любил и ненавидел,
Шутил, язвил и воевал,
Для света был подчас ехиден,
А для властей изгоем стал.
Но истине служил я верно,
И с музой, в танце веселясь,
Писал стихи не лицемерно,
Пред троном царским не стелясь!
И потому Кавказ суровый,
Объятый пламенем войны,
Роднее стал того мне дома,
Где Родины росли сыны.
Там зарабатывают званья,
Кто к трону ближе всех стоит,
А здесь у нас своё призванье:
Убей, иль будешь сам убит.
В бою на горские кинжалы,
Мы шли в атаку, не боясь,
Вода от крови закипала,
Из ран бежала что, дымясь!
И думал я в пылу сражений:
«Не дай остаться с костылём,