А-а-а-а, закричала Лукаша и вцепилась в Аксинью. Что-то со мною происходит. Что ж это?
Рожаешь, милая, погладила ее по голове Еремеевна.
Лукерью судьба берегла. Когда последние лучи солнца окрасили оконную слюду в розовые тона, на божий свет явился сын Пантелеймона Голубы, и крик возвестил, что бойкость нрава унаследовал он у отца.
Лукерья закрыла глаза, казалось, уснула. Аксинья обтирала младенца тряпицей, трепетно проверяла ручки-пальчики: все ли на месте, все ли ладно с сыном дорогого ей человека. Еремеевна охотно взяла на себя грязную работу: собрала кровавую ветошь и послед, вытерла бревенчатый пол вела себя так, словно стала частью этого дома, а не гостьей.
Сказки у тебя выходят, точно пирожки у доброй хозяйки, нарушила тишину Аксинья.
Хочешь продолжение узнать? Слушай. Приехали косолапый жених да ладная невеста в церковь. А поп-то отказывается венчать: говорит, мол, грех зверю с девицей брак заключать. Медведь зарычал так, что ветер поднялся в церкви. Поп, куда деваться, согласился. Невеста не поднимала глаза на медведя, дрожала, словно деревце. А когда открыла глаза, увидала, что с жениха клочьями спала шерсть.
Счастье-то какое, сонно пробормотала Лукаша.
Чары наложила на доброго молодца злая колдунья. Как слова пред алтарем сказал заветные, вернулся к нему прежний облик. Стали они жить в богатстве да любви.
Добрая сказка. А порой добрый молодец в медведя превращается, вдруг сказала Аксинья.
Немало ты о жизни знаешь, знахарка, хмыкнула Еремеевна. Мой муж как медведем когтистым был, так и остался. Земля ему Она не закончила, да только посулила старуха мужу не пуховой землицы.
* * *
Нужда в служанках для огромного строгановского дома разрешилась, словно в сказке: Еремеевна пришла вместе с двумя внучками и запасом историй. Аксинья приглядывалась к старухе, отыскивала в ней червоточину, но добрая, смешливая, говорливая Еремеевна стала настоящим подспорьем в тяжелые дни.
Лукерья, родившая сына без лишних мук, не могла прийти в себя вторую седмицу. Стороной обошла ее горячка, хворь не селилась в утробе, но мысли молодой матери были путаными, руки бессильными, а взгляд тусклым, словно у больной собаки. Порой она заливалась слезами безо всякой причины; спала днем, бодрствовала ночью.
Аксинья тревожилась за подругу, вливала в нее отвары из боровой матки, пастушьей сумки и пустырника, вспоминала Макошь[31] и верила в лучшее.
Грудь молодой матери полнилась молоком, сын охотно сосал благотворную жидкость. Аксинья с тревогой следила за Лукерьей: дитя не вызывало у нее должного умиления.
Аксинья, что с женой? Когда она станет прежней? Голуба требовал вразумительного ответа, тусклый взгляд и безразличие Лукаши повергали его в печаль.
Знахарка утешала его, да только сама не ведала, когда исцелится роженица. Слыхала о таинственном недуге молодых матерей, что падали в пучину грусти после родов, не суетились вокруг младенца, а увядали на корню. Посещала напасть тех, кто жил в счастии да благополучии. Бедные не могли себе позволить лежать, вперив взор в стену: а кто накормит детей и мужа, кто согреет дом?
Аксинья, простая крестьянка, жена кузнеца из деревушки Еловой, родила дитя от полюбовника. Плевали вслед, сулили ей всяческие несчастья. Вопреки всем радость охватывала все ее существо при одном взгляде на синеглазую Нютку. Как может мать пренебрегать дитем?
Ах, какой богатырь! Аксинья качала на руках мальчишку, ощущала приятную теплоту увесистого тельца. Пыталась показать матери, как хорош отпрыск.
Кормить надо? Лукерья расшнуровала ворот рубахи, повернулась на бок.
Что с тобой приключилось?
Дай его, сухо сказала молодуха.
Аксинья бережно протянула ей каганьку, послушала задорное чмоканье. Лукерья прижимала к груди будто не дитя свое постылую куклу. Не было в глазах ее ни капли материнской любви и приязни.
Аксинья хлопотала над ужином, перебирала по давней привычке нерадостные мысли. Казалось, что она белка в заколдованном колесе: внимание и забота требовались всем: Лукаше, отвратному Третьяку, что в три дня опустошал плошку с мазью; Малому, который шел на поправку; служилым, подхватившим простуду посреди ранней весны. Через два дня Великий праздник, дом, стол, себя надобно готовить к Пасхе, а не до торжества Аксинье
Мамушка, гляди! ворвалась в ее мысли Нютка.
Девонька, ты отчего ж кричишь? ласково проворчала Еремеевна. Ее узловатые руки проворно лепили пироги. Маленькие и большие, мясные и сладкие, они устилали огромный стол.
Котенок глазки открыл. Живой он! Гляди! Нютка протягивала им пятнистый комочек шерсти с чистым восторгом.
Дочка, кто ж шерстью над едой трясет?
Недобрые вы, пробормотала Нютка и утащила пятнистую забаву.
Ты не баловством занимайся, а делом. Матери помочь не хочешь? Аксинья крикнула уже в спину Нютки и ощутила, как злость поднимается откуда-то из глубины.
Чисто дитя у тебя дочка, прыснула в рукав Еремеевна.
Не знаю, отчего. Не баловала нас жизнь, клевала и в темечко, и в затылок. А дочка у меня чудо чудное.
Пусть еще в куклы поиграет, скоро закончится сладкая пора. Еремеевна всегда говорила разумное, слова ее, как всегда, оказались созвучны Аксинье. Сейчас Маньку позову.
Круглые глаза, окруженные морщинами, мягкие обвисшие щеки, рот, привыкший к улыбкам, самый вид старухи располагал. Всякому, кто слышал ее низкий голос, ощущал заботу, сразу хотелось приникнуть к ее широкой груди и жаловаться на свою судьбу-злодейку.
Как без тебя жили? привычно вздохнула Аксинья и сноровисто поставила в печь большой противень с пирогами.
Не скоро они лягут спать: полночи проведут за приготовлением пирогов, сладких куличей, ватрушек, медовых колобков. Внучки Еремеевны, Маня и Дуня, бегали по дому: вытирали пыль да копоть, стряхивали тенета, вычищали каждый угол.
Аксинья вспоминала каждый день присказку: «Глаза боятся, да руки делают!» Скудные приготовления крестьянской семьи казались безделицей в сравнении с тем размахом, что приобретали праздничные торжества в богатом доме Строганова. Кто бы старший, умный да опытный пришел к ней и сказал: «С зайчатиной выйдут отличные пироги, а сохатину оставь для копчения». Все она постигала на собственном опыте. Теперь Еремеевна, что служила в богатом доме, давала советы на вес золота: как припасы хранить, как мед сытить, как учет всему вести, что в погребах, закромах да на леднике.
Завтра яйца надобно покрасить в таком количестве, чтобы всех людей оделить да волочёбников[32] одарить.
Волочёбников? Аксинья словно заблудилась в редком лесу, среди мутных слов. Такого в нашей деревне не было Как успеть все, мамочки!
Успеем, краса моя! погладила ее по руке Еремеевна. Еще от зависти все позеленеют.
* * *
К вечеру Великой субботы сделали невозможное. Огромный дом сиял чистотой: выскоблили каждый угол. Поставцы, столы, лавки, сундуки Даже клети, где обитали служилые, вымыли под присмотром Потехи. Пасху в грязи справлять весь год от нечистой силы страдать.
Лавки закрыты, яйца красят, а не торгуют. Да я не лаптем делан, есть нужные знакомства. Мелкого да жухлого пруд пруди, а крупный орех лишь в одной лавке. И сохлые плоды, как их там куражка. Держи! Третьяк вытащил из-за пазухи сверток. Для Лукерьи Терентьевны и звезду с неба достану, он закашлялся, пытаясь скрыть смущение.
Аксинья подняла на него удивленный взгляд. Счастье, что Голуба не слышал таких вольных слов.
Спасибо, Третьяк, за рвение, кивнула она служилому.
Отыскала Аксинья в Вертограде лечебном снадобье, да размыло его временем, подъело плесенью всем домом разбирали: «От печали молодых матерей спасет снадобье вкусное да полезное: орех, что на деревьях растет, смешать с куражкой, измельчить прилежно да залить медом хорошим. Настоять несколько дней, давать по ложке да разговоры вести душевные и в бане все выхлестать без жалости суетной. Хандра вся пройдет без следа».