И тебе не страшно стало?
Мне? Ничуть!.. То есть да, конечно, очень страшно. Тем более что один человеческий образ показался мне знакомым. Не скажу, чтобы это был он сам, но все же он походил на него.
На кого?
На героя Анагира
Необула вздрогнула.
Архедем, ты и меня напугал. Нехорошо это, да еще в такую ночь.
Тогда я лучше перестану.
Нет, рассказывай дальше.
Да и рассказывать-то осталось немного. Анагиру я все-таки поклонился и стал смотреть еще. И как ты думаешь? У ног его вижу вдруг ее.
Кого?
Да нашу козу. Она как есть. Я ей говорю: «Киссета, сюда!» Она лежит и не шевельнется; даже головой не двинула. Я ее хвать за бороду. И что же ты думаешь? И борода, и морда, и вся тварь каменные! Вот диво-то! И тут я понял, что и Анагир, и все прочее тоже из камня. Видно, здесь Персей побывал с головой Медузы все какое-то каменное царство.
А много ты еще видел?
Еще видел Да только, может быть, лучше не говорить.
Начал, так и кончай. Кого еще видел?
Тебя.
Необула с досадой вскочила и быстро зашагала по хороме.
И все ты видишь такие вещи, которых никто, кроме тебя, не видит. Уж я раз спрашивала, не помешался ли ты, как наш Бакид?
Когда спрашивала и кого?
Отца твоего после того как вы вместе ходили деревья рубить. Я, говорит, приказываю ему: руби. Он раз. И вдруг как вскрикнет: «Ай, отец мой, кровь брызнула из раны!» «Боги, говорю, да как же ты ранил себя?» Смотрю стоит здоровешенек и секирой на дерево указывает: «Нет, говорит, из ее раны». Смотрю туда дерево как дерево, кора рассечена, и с того места смола каплет. «Да открой ты глаза, говорю. Смола, а не кровь!» «По-твоему, говорит, смола, а по-моему кровь».
Архедем был бледен.
Я правду говорил.
А если правду, вдруг заявила Необула, глядя на него в упор, то как же у тебя хватило смелости рубить до конца?
А то что же было делать? Отец приказал.
Необула судорожно засмеялась.
Узнаю сына Еврилиты! «Длинные белые руки», говорит. А как Агнон прикрикнул, так и страх забыла: пошла и не вернулась.
Послушай, матушка: грех тебе об этом вспоминать!
И сама не рада, друг мой, прости. И нужно же, чтобы в память лезли сплошные ужасы, да еще в такую ночь!
Она подошла к столу и залпом выпила вино из кубка Архедема. Но и вино не вдруг согрело ее, и она тряслась как в лихорадке.
Будь добр, Архедем, подложи еще дров на очаг: видишь, потухает. Только скорее приходи, а то мне страшно.
Архедем ушел, но вернулся не сразу. Он тащил два толстых сука, которые и принялся разрубать.
Сухих дров больше нет; я принес из тех, которые мы привезли недавно
Он не хотел добавить: из рощи Анагира. Но Необула это знала и так.
Она налила себе еще вина из кувшина и опять залпом осушила кубок.
Слава богам, прошло! Теперь он и сам мне не страшен.
Свежие дрова загорались не вдруг. Старое пламя их окружило, но на расстоянии, образуя какую-то огненную беседку вокруг них. И сучья затрещали, зашипели, завыли да, положительно завыли, и в этом вое мучимой сосны Архедему внезапно послышался знакомый напев:
Но ему не стало страшно: напротив, то прежнее чувство с новой силой вернулось к нему. Улыбка заиграла на его устах: «Филира, Филира, когда же я увижу тебя?»
Зато Необула не могла оторвать своих глаз от очага. Вот сучья зашевелились, извиваясь, точно змеи; они то льнули друг к другу, то опять расходились с непрерывным шипением, свистом, воем. А огненная беседка тем временем все уже, все ближе их охватывала. Положительно, это были какие-то судороги предсмертные. Вдруг вспыхнуло. Огромный огненный язык поднялся почти до самого потолка, и в то же время из пылающего сука вырвался раздирающий крик. И капля за каплей, вместо смолы, кровь живая, красная кровь начала стекать в пламя. Она кипела, бурлила, разливалась, окрашивая в багровый цвет и сучья, и пламя, и все; весь дом казался погруженным в это багровое зарево.
«Пламя Анагира!» мелькнуло в уме у Необулы. Это было так страшно, и все-таки она не боялась. Скорее какая-то приятная жуть.
Она оглянулась по хороме. Архедем все еще сидел отвернувшись, и прежняя улыбка все еще играла на его устах. Его темно-русые волосы пламенем пылали на его голове, его карие глаза точно молнии метали, а на его щеках горел румянец, какого она еще видела на нем. Теперь она от него не могла оторвать своих глаз. Волосы, глаза, щеки все было озарено пламенем Анагира.
«Как он прекрасен!» сказала она про себя и сама удивилась, что заметила это в первый раз. До сих пор он был для нее только «сынком Еврилиты» и она питала к нему, как мачеха, скорее недоброжелательные чувства, смешанные из ненависти, зависти и презрения.
Она сделала несколько шагов по направлению к нему и тут только заметила, что не вполне твердо держится на ногах. Но она только обрадовалась этому открытию. «Одно к другому», подумала она. Зарево все более и более багровело; она оглянулась весь очаг был залит кровью. Она с каким-то сладострастием вдыхала в себя это зарево, пила его да, она чувствовала, теперь пламя Анагира пылало в ее собственной груди.
Она подошла к Архедему и положила ему руку на плечо.
Тот быстро обернулся. Улыбка исчезла с его уст; ему было видимо неприятно, что чужое прикосновение прервало поток его мечтаний.
Что прикажешь, матушка?
Если бы кто другой посмотрел в эту минуту на Необулу, он был бы удивлен происшедшей в ней переменой. Точно какая-то плотина прорвалась, и дикая, необузданная волна страсти разлилась по всему ее естеству. Глаза, щеки, улыбка вся ее особа, казалось, дышала одним непоборимым чувством вожделения.
Не называй меня матушкой, мой друг, сказала она ему, мы ведь с тобою одних лет.
А то как же? Ты ведь жена моего отца.
Да я же ему в дочери гожусь! А ты, ты такой
Она рассмеялась. К чему подходы?
Ты такой непонятливый! Надо мне, видно, поучить тебя.
И с этими словами она его обхватила, прижимая его голову к своей груди
Архедем встал. В другое время он пришел бы в ярость или ужас, но у него была в уме только Филира, и все остальное было для него безразлично.
Совсем уж не такой непонятливый, матушка: я отлично понимаю, что ты после страха хлебнула лишнего и что тебе пора спать. Спокойной ночи!
Необула опустилась на стул. Она услышала, как Архедем в сенях с кем-то столкнулся, и по голосу узнала, что это был Агнон.
Куда идешь?
В хлев, к козочкам. Переночую там.
Она вскрикнула в беспомощной ярости. Только не его теперь, только не его! Опять этот старый, постылый муж! А тот, прекрасный, любимый, отверг ее, отверг! Не помня себя, она расстегнула свою накидку и бросила на землю. И тогда только, опустив голову но свои обнаженные полные руки, залилась слезами.
Вошел Агнон.
Жена, что случилось? Зачем ты кричала? Зачем плачешь?
Сам видишь.
Агнон посмотрел на нее, на измятую накидку, опять на нее Он зашатался.
Кто? Говори, кто?
Он схватил ее за руку, но она, вздрогнув от его прикосновения, собрала все силы и отбросила его.
Сам знаешь.
Мой сын? Мой сын?.. Анагир! Анагир!
И как безумный схватил нож со стола и умчался.
Необула хотела было последовать за ним, но ее ноги ей не повиновались. Хватаясь за стену, она добралась до портала и, держась за одну из сосен Анагира, стала прислушиваться.
Бешеный крик И еще крик И тяжелый шум, точно от барахтания тел И глухие стоны, постепенно удаляющиеся И затем ничего, кроме завывания осеннего ветра и хриплого рокота саронских волн.
V
Тяжелая мгла нависла над приморским хутором.
Агнон, видимо, был не в своем уме. В эту ночь он вбежал в хорому, точно травленый зверь, с диким криком: «Анагир! Анагир!» и, схватив жену за обе руки, бросился с ней на кровать, причем она заметила, что его хитон был весь мокр от морской воды. Всю ночь он ее не выпускал и время от времени спрашивал: «Слышишь?» Сам он к чему-то прислушивался, что-то слышал, но ничего не говорил.
К утру он забылся, стал вспоминать о детстве Архедема, называл его самыми нежными именами, а Необулу принимал за Еврилиту. Но когда рассвело окончательно и он узнал жену, он так рассвирепел, что едва не убил ее. Потом опять успокоился, но зато им овладел безумный страх; он запер входную дверь на засов, сам не выходил и жены не выпускал. Жены он вообще почти ни на шаг от себя не отпускал, едва давая ей время на то, чтобы и Каллигена покормить, и перекусить чего-нибудь самой. Архедем все не возвращался; но когда Необула однажды попыталась спросить о нем отца, он впал в такое бешенство, что она после этого уже не возобновляла своей попытки.