С этими словами она встала и, кликнув няне нести ребенка за ней, быстрыми шагами отправилась в старую избу, где и заперлась.
III
В следующий поминальный день опять загадочным образом исчезла коза из Агнонова стада. Весь день искал ее Архедем среди скал и зарослей Гиметта; наконец, ночь заставила его отказаться от дальнейших поисков и вернуться домой в тот новый двор, где он жил с отцом.
Луна уже выплывала из-за темного гребня аттического Олимпа, когда он приблизился к роще Анагира, лежавшей на пол пути между Гиметтом и домом Агнона. Он остановился: идти ли прямо, или свернуть в сторону, чтобы обойти владения неприятеля?
Ему показалось, что роща зажила какой-то тихой таинственной жизнью. Дубы и чинары шумели в ночном ветерке; но через этот шум слышалось чье-то точно пенье, чья-то точно речь. Он стал прислушиваться: пенье было жалобное, точно кого-то хоронят, слышны были и слова, но разобрать их он не мог. Дрожь пробежала по его телу: уйти бы, уйти поскорее! Да, теперь не уйдешь. Он чувствовал какую-то странную, необъяснимую тягу; казалось, воздух застыл вокруг него и уносил его непреоборимым течением к роковой роще.
Я погиб, погиб! твердил он себе. Это могучие дриады справляют свои хороводы, и я их подслушал!
Ему вспомнился рассказ об аттическом юродивом Бакиде, который тоже однажды подсмотрел и подслушал нимф и стал «нимфолептом», то есть одержимым нимфами. Потеряв рассудок, он скитался по деревням и говорил бессвязные речи, из которых благочестивые люди составляли оракулы. За них его изредка кормили, поили и одевали, но чаще ему приходилось голодать и ночевать под открытым небом, и мальчишки бросали в него камнями.
«То же и со мною будет», с содроганием думал он.
И все же он не мог противиться таинственной тяге, увлекавшей его все ближе и ближе к роще Анагира. Все явственнее и явственнее слышалось похоронное пенье; все глубже и глубже проникали к нему в душу эти печальные, раздирающие звуки. Он забыл даже о своем страхе: его сменила жалость, такая жалость, которой он не чувствовал со времени смерти своей матери.
Вот уже видны образы поющих да, это, несомненно, дриады. Они сплелись в хороводе и тихо, плавно ходили вокруг двух своих сестер, стоявших посредине с распущенными волосами и в черной одежде. Что это? Не мертвых, значит, оплакивают, а живых? Да, по-видимому: те две плакали, а остальные пели:
Они умолкли, и обреченные в свою очередь запели:
Вдруг хоровод остановился: нимфы заметили приближающегося Архедема. И он их успел разглядеть, и то чувство печали, которое завладело было его душою, уступило место новому чувству чувству восхищения перед этой невиданной, неслыханной красотой. Теперь он уже не боялся и не грустил он бы охотно отдал свою жизнь, земную и загробную, лишь бы ему дали хоть на время слиться с ними, приобщиться их божественного бытия.
Цепь была разорвана; только обе обреченные остались на месте, остальные подошли к опушке рощи. Послышались голоса:
Вот враг!
Задушим его!
Или обезумим!
Зачем? Разве вы не видите, что смертоносная Кера уже сидит на его плече?
Страшная Персефона! Да ведь он скоро после них сойдет в могилу. И, боги, какой ужасной смертью!
Подруги, посмотрите, какой он прекрасный! Нет, мне жаль его.
И нам, и нам.
Сестры, приголубим его! Пусть хоть эту ночь проведет в неге и любви!
Он стоит милости нимфы; сам Дафнис не мог быть прекраснее.
Кто же будет ему подружкой? Знаем, все готовы. Ловите мое запястье, невесты!
Я поймала! Он мой!
Поздравляем, Филира[2]!
Стыдно, нимфы! Сестер забыли!
И хоровод восстановился. Сам не сознавая, что с ним происходит, Архедем очутился в цепи пляшущих: Филира взяла его за руку и нежно-нежно посмотрела ему в глаза. Теплой волной заливало его блаженство; теперь он знал, что такое жизнь олимпийских богов.
Я твоя подружка! Хочешь?
Хочу ли я? Боги! Да я все спрашиваю себя, не сон ли это!
А может быть, и взаправду сон? шаловливо спросила Филира, целуя его в губы.
Тише! крикнула старшая. Хоровод, кружись!
И опять полились жалобные напевы:
И опять прежняя печаль овладела душою юноши. Но, странное дело! Чувство блаженства не стало от этого слабее. Он одновременно и плакал, смотря на обреченных, и ликовал, чувствуя прикосновение руки Филиры.
Нимфа, любимая! шепнул он ей во время ответной песни. Кто эти две, и зачем вы их оплакиваете?
Спроси их сам, если хочешь. Только лучше не хоти!
Но он не мог не хотеть. Когда песня кончилась, он решительно выступил вперед. Не выпуская, однако, руки Филиры.
Дриады могучие, ответьте мне! О какой смерти поете вы? Кто вас убьет?
Одна из плачущих, стряхнув слезы с ресниц, пристально посмотрела на него.
Ты нас убьешь!
А другая прибавила:
Но и сам будешь убит нами!
Архедем вздрогнул.
Филира, милая, что они говорят? Заныло сердце у меня, как будто я проснулся, и от прежнего блаженства ничего не осталось.
Филира потупила глаза.
Я же тебе говорила, чтобы ты не спрашивал. Вы, люди, только незнанием и счастливы. Но постой, я утешу тебя. Назови мне какое-нибудь желание, я исполню его.
Желание? Я желаю, чтобы перестали плакать эти две несчастные, чтобы они были блаженны и радостны, подобно вам.
Это желание ты сам можешь исполнить, если захочешь; но ты не захочешь. Нет, назови мне другое.
Других у меня нет; все заснули.
А ты их разбуди! Припомни, чего желал ты весь прошлый день?
Архедем припомнил и улыбнулся.
Желал найти козу, исчезнувшую среди зарослей Гиметта.
Вот это дело. Искал козу, и нашел нимфу. Но я не обидчива. Пойдем, я покажу тебе твою козу.
Юноша оторопел:
Ты, надеюсь, шутишь?
Я? Нимало. Я ведь не сказала, что отдам тебе ее не могу, Анагир не велит. Но показать тебе ее могу. А дам тебе и она вторично поцеловала его, дам тебе себя. Доволен? Стоит нимфа козы?
Опять волна блаженства залила его. Филира же, нежно обвив его рукой, повела его обратно к Гиметту. Луна сияла на небесах, и в роще Анагира слышались, постепенно замирая, жалобы нимф о своих обретенных подружках:
IV
Был холодный вечер осеннего дня. Необула с Архедемом сидели в красной хороме нового двора действительно красной хороме, украшенной высоким порталом с фризом и фронтоном. Маленький Каллиген спал тут же, в колыбели, при матери. Необула нянчилась с ним сама его няня, благочестивая женщина, ни за что не хотела переселяться в святотатственный двор и объявила, что скорее даст себя убить.
Оба были не в духе. Архедем тоскливо прислушивался к унылому завыванию осеннего ветра и к далеким раскатам саронских волн.
«В такую ночь они не выходят», думал он про себя.
Архедем, расскажи мне что-нибудь!
Что именно, матушка?
Что-нибудь. Ты теперь так часто выходишь по ночам, неужели с тобой не бывает никаких приключений?
Архедем вздохнул и ничего не ответил.
Да вот, припомнила. Ты как-то обмолвился, что видел козу, похищенную у нас Анагиром, но взять не мог. Расскажи, как это было Ну вот, ты улыбнулся; видно, вспоминать об этом тебе не противно. Расскажи!
Что же, матушка, рассказать можно. Искал я весь день, десять раз занозил себе ногу, изодрал все платье об эти проклятые гиметтские колючки ничего. Солнце зашло; пришлось думать о возвращении. Иду я, иду и вдруг на полпути какой-то голос говорит мне: «Пойдем!»
Какой голос?
Внутренний, матушка, ответил Архедем, краснея как рак.
Уж очень много вы с отцом в последнее время этих внутренних голосов слышите. Ну, и что же?
И я пошел обратно.
К Гиметту?
К Гиметту.
Необула пожала плечами.
Ну, и что же?
Подошел я к отрогам горы и чувствую, что будто я не сам иду, а мои ноги меня несут. И вижу у самого подножья дыра. Спускаюсь через нее дыра ведет в пещеру. Разделенная стеной как бы на две комнаты. Вхожу. В комнате светло откуда был свет, не знаю, а только все было видно, хотя и не сразу. Дивлюсь. Вдоль стены какие-то люди, какие-то вещи, все бело, и никто не движется, и все молчит.