Хорошо еще, что недуг наваливался на него лишь по весне и осени. В остальное время года из Мироныча слова не вытянешь. Было дело, он и от Акимова скрывал ценные данные без особых мук совести просто молчал. По весне же и осени из него сведения ценные на его взгляд так и перли, причем выдавались сугубо товарищу капитану Сорокину. Другие такой чести не удостаивались.
В тот несчастный день Мироныч снова завалился в отделение и битый час бубнил свое капитану, тыча пальцем в вещицу, выложенную на чистый платок, а Сорокин покорно кивал да кивал, выглядел как обычно, но было видно, как кожа на голове постепенно становится красной.
Остапчук, помнится, пригляделся: снова пуговица. С виду не более чем полезное изобретение для застегивания, к тому же старенькая, грязная, неоднократно втоптанная в грязь, вон как дырки забиты. Вроде бы кайма какая-то, то ли узор, то ли буквы.
«Так из-за чего собрание? Что следует из этой пуговицы?»
Даже любопытно, какие дедукции из этого пустякового предмета вывел бдительный Машкин.
Иван Саныч прислушался.
Товарищ капитан, вы человек опытный, сами понимаете: мелочей в нашем деле не бывает. Гляньте: от кого такая-то могла отвалиться? От вас? От меня? От Иван Саныча товарищ сержант, наше почтение.
Остапчук поздоровался.
Во-о-о-т, не исключено, что к этой пуговке пристегнуты такие штаны он задумался, но закончил решительно: Вражеские.
С чего же вы взяли, что это вражеская пуговица? терпеливо спросил Сорокин, и видно было, что он не в первый раз задает этот вопрос. Ее мог потерять кто угодно
Кто?
Военнопленные, кто-то в трофейной одежде.
Если бы все так было, то не стали бы ее затаптывать, с уверенностью возразил Мироныч. Гляньте, это вот земля, в дырочках. То есть ее не просто скинули с гравия, с пути, а старательно маскировали путем втаптывания в грунт.
Раз так, то видели, что потеряли пуговку? Почему не подобрали, зачем втаптывать? спросил Остапчук, которому без шуток было интересно: а как из этого вопроса выкрутится хитроумный Мироныч?
Однако тот с ответом на вопрос справился с блеском, хотя несколько мгновений и молчал, открывая и закрывая рот.
А вот на ложный след навести. Может, сам натворил что, а есть личный вражина, а у того на штанах как раз такие вот пуговки. Надо оторвать эту вражескую пуговицу и подкинуть, чтобы сконьпрометировать
Все, вдруг сказал Сорокин, легонько хлопая ладонью, целя по столу и промахиваясь, простите, товарищ Машкин. Саныч, валидолу.
Какая-то каша заваривалась у него во рту, Остапчук глянул на начальство, запаниковал и попытался запихать ему таблетку, а тот лишь мычал и пытался ухватить ее рукой. Иван Саныч помог, валидол отправился под язык, Сорокин откинулся на спинку стула и затих.
Мироныч продолжал сидеть с видом человека, готового заговорить вновь в любой момент, и Остапчуку пришлось ставить вопрос ребром:
Товарищ Машкин, отложим. Сами видите, здоровье.
Если здоровье, то на пенсию надо, заметил Мироныч, поднимаясь.
Все-таки удивительный мужик. Как это он умудряется говорить правильные вещи так, что убить его охота?
Иван Саныч, конечно, сдержался. Просто выпроводил товарища за порог и бегом вернулся в кабинет. С облегчением увидел, что капитан Сорокин сидит уже ровно, и глаз держался в орбите, не посягал вылезти за пределы, и кожа на голове уже бледнела, принимала обычный, не алый оттенок.
Заездил, подлец, отдуваясь, пожаловался капитан. Обострение у него, а страдаю я.
Саныч решительно снял с рычагов телефонную трубку:
Николаевич, звоню в больничку. Надо отлежаться, Маргарита поможет.
Нет, отрезал капитан слабо, но твердо. Слухи пойдут, толковать начнут, пятое-десятое в нашу нельзя.
Куда как лучше прям тут кончиться, на боевом посту, ворчал Саныч.
Начальник, жалко и криво улыбаясь одним краем рта, пообещал, что свинью такую не подложит.
Я в свой госпиталь
Он встал, но, качнувшись, чуть не рухнул, и сержант подхватил его под локоть.
Давай хоть до хаты провожу.
Зачем? резко спросил Сорокин.
Вещи собрать.
Не надо. Все с собой у меня на всякий случай. Я теперь без укладки никуда.
Примерно через час Николай Николаевич, позвонив, сообщил, что он уже без пяти минут под капельницей, и предписал не паниковать.
Мне-то что сепетить? Это Серега начнет.
Ему тем более передай. Пусть привыкает. По всему видать, изъездился я
В трубке послышались чужие голоса, какая-то гражданка бесцеремонно приказывала больному слезть с телефона и отправляться в палату, иначе пусть на себя пеняет.
У меня все, с поспешностью сообщил Сорокин и дал отбой.
Еще через полчаса Иван Саныч не без сожаления испортил настроение Акимову, сообщив о случившемся. Сергей заметно скис.
Второй приступ за полгода. Саныч, ты опытный. Что делать?
Сержант, не оценив комплимента, уныло отозвался:
Смотря кому. Ему лежать тихо и дышать через раз, а что нам с тобой тут делать не ведаю. Туго без него придется. Вместо него
Вместо него мы можем лишь бредни Машкина заслушать. Что ж, не знаешь, что делать работай, невесело сострил Акимов. Так, как у тебя с
Остапчук вздохнул. Всегда Серега норовит не с той стороны подойти к проблеме. Впрочем, технологию укрощения начальства Иван Саныч освоил в совершенстве: надо лишь кивать, травить байки из своей насыщенной практики, да поярче, чтобы аж челюсть у него отпадала, и с умным видом писать хотя бы по одной бумажке в день.
9
Яшка ошибочно полагал, что если тихо проникнуть в общагу и залечь в койку, то никто ничего не заметит. Расчет не оправдался. Стоило отмыться в тазу, с грехом пополам оттереть запекшиеся сопли-кровищу и замочить одежу, которую как будто кошка с помойки приволокла, как немедленно появилась эта, комсорг Маринка с говорящей фамилией Колбасова.
Вечно она колбасилась по всей фабрике, не давая людям дышать, ни с кого не спуская глаз. С чего она вязалась к нему, некомсомольцу, он не понимал и серьезно подозревал, что Маринка просто сживает его со свету. Правда, на этот раз она почему-то не заорала, как обычно, а просипела, как пробитая камера:
Канунников, и Яшка изумился: надо же, оказывается, и его фамилию прошипеть можно, у тебя прогул, два дня!
Анчутка вяло сделал вид, что ужаснулся:
Неужто?
Требую объяснений. На каком основании?
Захворал я, заявил он, томно глядя в потолок.
Маринка с подозрением потянула курносым носом, но Яшка не испугался. Ничем особо он не рисковал, ведь после ночных приключений, употребленной полбуханки да потасовки и духа хмельного в нем не осталось.
Знаешь ли, Мариночка, в сердцах так и давит, что даже в ногу отдает, правую.
Он потер указанную конечность. Въедливая девка, фыркнув, указала на свою коленку, круглую, как фонарь.
Яшка не понял, в чем дело.
Что? спросил он с недоверием и подумал: «Как, и эта туда же? Заигрывает?»
Вот это правая, тундра ты уральская, просипела Маринка, тыча пальцем в ногу. Эта!.. Немедленно вставай на проработку.
Не могу я, Мариночка. Помираю, простонал Анчутка и пообещал: К утру кончусь.
Вставай, говорят тебе. Вышвырнут тебя с работы с волчьим билетом по статье допрыгаешься. А ну пошел!
Уже совершенно невежливо скинув его с койки, влезла в чужую тумбочку, вынула одежу и чуть ли не как пупса целлулоидного принялась одевать.
Да ты сдурела совсем! возмутился Яшка, прикрываясь. Что я тебе?..
Это я тебе! пообещала Маринка. Сорок пять секунд у тебя, а потом на проработку! И очень не советую опаздывать!
Вышла, грохнув дверью. Анчутка, вздыхая, принялся собираться. Вот она, оседлая жизнь
Яшка, смирно сложив руки, сидел в «позорном» углу. Вид у него был показательно-сокрушенный, и он никак не мог понять, за что ему такая честь: быть прорабатываемым комсомольским активом.