Как думает, так и говорит, а как говорит, так и пишет Конечно, по нонешнему глупость! Оно все глупость, с точки зрения «бизнеса», разумности этой идиотской. Вот приходит узбек, приводит еще таких де пятерых. Переводчик докладывает: «Отец и четверо сыновей. По всей дивизии отыскал просятся вместе служить.» Я говорю: « Ребята! Вас же в бою или под бомбежкой всех положат одним снарядом! Ты то, батя, мать мальчишек пожалей пусть хоть один на развод останется, домой вернется, семя и потомство даст. Вас же специально в разные подразделения растолкали, чтобы хоть кто нибудь уцелел. Чтобы шанс вам дать!» Упрутся как бараны. В пол глядят. Только одно и долдонят: « Атэц хачу, бират хочу! Месте хочу. Месте харашо. Адын пилох».
По европейской, по американской, нынешней логике, по прагматизму этому, мать его, полные идиоты, по мне так наоборот! И логика тут другая! Правильная, между прочим! И воевали! И хорошо воевали. Погибали так вместе, а и не погибали тоже вместе! Все так и есть «Адын пилох!»
Вот как, брат! А вы говорите «театральность»! «Романтизм»! «Фальшь»! А вот уберите все это, как идеологический и вредный мусор и жить не для чего! Мы так жили, так верили. Искренне! Все остальное, нынешнее вот это фальшь. Тогда то, как раз, была правда!
Первый немец
(рассказывает ветеринарный фельдшер Алексей Лобов)
Я с детства очень любил животных, ну, и родился в сельской местности к тому же. У нас свое хозяйство было, корова, овцы, куры, собаки, кошки уж не считаю. Коза. Свиньи. Поросята. Все как положено. Я с животными возился, мечтал ветеринаром стать, и папа с мамой мой выбор одобряли. На селе ветеринар да агроном первые люди.
Закончил семилетку, закончил ветеринарный техникум. Даже год поработал в колхозе. Потому, что года мои не выходили еще на фронт идти. А потом, конечно, пошел. Попал в конную артиллерию. Даже очень хорошо ветеринаром, по специальности. Но у нас по штату, госпиталей, как в кавалерии, не было. Поэтому дело мое было лечить лошадей, а если что выбраковывать. Конечно, нужно было пристреливать, но мы этого не делали. Мы раненых и больных лошадей оставляли населению. Если, конечно, животные не заразные. Наступать же уже начали. У меня, знаете ли, никогда ни на корову, ни на лошадь рука не подымется. Я же лекарь, а не мясник.
А в деревнях то, как лошадям радовались! Вся техника на фронте, на себе пашут. Бабы по три, по пять человек в плуг впрягаются и пашут. Мы, конечно, если где хоть дня на два останавливались всех ездовых лошадей в запряжку. И кто мог за плугом ходить на пахоту или нам на косьбу, плуги да косилки в селах оставались Хотя немцы все вывозили. Все буквально. Они народ экономный.
А лошадь оставляешь в деревне, хоть больную хоть раненную, ее только что не целуют. И вылечат обязательно. Я однажды, смотрю лошадь в плуге как то странно идет. Присмотрелся, а у нее вместо путового сустава протез деревянный. Ну, как в деревнях мужики одноногие себе колоду вместо ноги делают. Вон ведь даже как! И ничего, потихоньку, а пашет. И жеребенок тут же под боком. Ноги то у нее нет, а жеребиться то она может! Стригунок то хороший. Здоровенький.
И даже, если, скажем, совсем животное безнадежное все равно оставляли. Пусть деревенские прирежут, да хоть мяса поедят. Тут такой голод уж не выбирали, какое мясо. Прежде то русский человек ни за что бы конину есть не стал, а тут выбирать не приходится. У нас вон мусульмане тушенку американскую ели это же свинина. А что поделаешь война. Ничего Бог простит.
Командир дивизиона был очень хороший. Пожилой. Все понимал. И держал меня при штабе. И все писари у него бывшие агрономы. Сберегал сельскохозяйственных специалистов.
У меня, говорит, Леша, две задачи. Гитлера победить и тебя к родителям живым и невредимым доставить Моих то уже не вернешь. (У него в Смоленске погибли все.)
Вот раз проломили фронт. Пошла кавалерия в прорыв. Мы за ней пушки потянули. Конница от нас оторвалась. Мы с обозом приотстали. Но они знают, где мы порыщут по тылам и к нам вернуться. Так что мы идем спокойно. Занимаем село.
Это быстро. Раз-два выстрелы хлопнут, если в селе немцы патрульные или полицаи, и все
Заходим во двор мотоцикл и немец убитый валяется. Мы в дом. А в Белоруссии знаете, главное в избе печка. Да и у нас тоже. Но там огромная комната и посреди печь, и вся жизнь вокруг печи образуется. Вся мебель по стенам. Вот мы пошли вокруг печки. Командир с одной стороны я с другой. Он пожилой и у него нога раненная хромал идет медленно, а я быстро. Я за угол печки заворачиваю, а там немец с автоматом! У меня в руках, на всякий случай, пистолет. Немец, так резко ко мне поворачивается а у меня реакция то хорошая, я ему сразу в лоб бах Он и грохнулся.
Командир выскочил. Присел над немцем.
А ведь ты, говорит, Леша, мне жизнь спас. Да и всем нам, за ним писаря толпою, Будет тебе медаль.
Ну, тут все писаря меня поздравляют, хвалят. Немца того, прямо на половичке, во двор вытащили.
Легли спать. Вповалку. А разучились в домах то ночевать. Трубу не закрыли. Под утро все выстыло. Просыпаюсь от дыхания пар идет. А ребята храпят хоть бы что.
Я к печке сунулся трубу закрыть. Ну, это так рефлекторно. Потому что ее же опять сейчас открывать надо печку растапливать. А у заслонки с той стороны, где я шел сапоги стоят.
Ну, того немца. Меня как ошпарило. Вон, думаю, почему он не убежал без сапог был. Босой.
Вышел во двор. А темно еще, еле еле рассветает. Пошел к поленице дров набрать. Дерг-дерг за дровину, а она не поддается дернул сильнее, а это нога босая. Наши дураки немца на поленицу закинули. Хотя не дураки правильно. Хозяева вернуться, когда никогда, закопают его где нибудь. А так псы растреплют, и будет по всему двору вонять.
Поленица невысокая мне этого немца всего видать. Лежит глаза открытые. И маленькая дырочка между бровей сзади то разнесло все, а лицо цело. И молодой парень наверно мне ровесник. И мне так нехорошо, вот именно, стыдно как то стало. Пошел я в хату, взял сапоги, вернулся во двор, стал немца обувать. Зачем, сам не знаю. И плачу, как будто это меня убили
А сапоги не лезут, даром, что голенища широкие. Ноги то закостенели. Мертвый ведь немец. И ничего теперь уже не поделаешь
Тут мня за плечо командир наш трогает на крылечко покурить выходил. Тоже и ему не спалось.
Что ты, говорит, ревешь, сынок
Зачем , я говорю, стрелял! Можно же было на него кинуться повязать. Я вон какой здоровенный и ребята бы помогли Я теперь вот он мертвый.
Командир затянулся, прямо со стоном, точно чего-то из козьей своей ноги вытянуть с дымом табачным хотел.
Ну, попленил бы ты его, говорит, а дальше то его куда? Мы же за линией фронта. В тылах. Тут пленных быть не может
Наложил мне дров охапку.
Эх, говорит, Леша, тяжелая это дело людей убивать. На взгляд то просто чик и нету, а кровь то она вопиет от земли Оно, конечно, война. А так, по человечеству, по совести, то есть, убивать нельзя. Никак нельзя. Оно убийство то даром не проходит. Ежели ты, конечно, человек.
А потом у печки сидим, на огонь смотрим. Он и говорит
Ты Леша счастливый человек. Совестливый. Дай Бог тебе на войне не оскотинеть.
А под Берлином наш командир дивизиона умер. Привалился в окопе, как бы задремал и не проснулся. Инфаркт. Разрыв сердца. Устал человек. Да и возвращаться ему было некуда. Погибли все. Хотя мог бы он, например, со мной в деревню поехать. Папа и мама его бы, как самого родного, приняли. Жил бы с нами. Меня то вскоре после победы отпустили домой, как специалиста сельского хозяйства. И его бы отпустили, по возрасту. Пожилой ведь
«Выучка прославленного Книги»
(рассказывает Юрий Николаевич Свидин.)
«В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное
равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного
Книги, своевольного Павличенки, пленительного Савицкого