Слово «хаусхолд» старинное (кажется, из XIV века?), а его суть еще более старинная (настолько древняя, насколько существуют рассказы о ней): это то, что мы едим и как мы это едим, то, на чем держится мир. Персефона и ее гранат, Цирцея и ее травы старинные легенды. Преломите со мной хлеб, и мы связаны друг с другом.
У нас в рационе много курицы и яиц и очень много овощей, бывает рыба, но не так уж часто, почти нет красного мяса. Мы едим много десертов, а сливочного и оливкового масла настолько много, что мне даже стыдно в этом признаваться. Почти постоянный приток углеводов, в том или ином виде. Паста с песто как минимум раз в неделю, готовые блюда еще один раз. Мы готовим, мы делаем покупки, мы едим. Мы пьем много чая и апельсинового сока с газировкой. Почти каждое утро мы обсуждаем ужин, почти каждый день я его планирую в соответствии с барометром нашего настроения, с погодой и временем года и с содержимым нашего холодильника. Мы нашли гармонию, в которой учитывается моя потребность готовить и ее потребность ужинать каждый вечер в восемь, то, что я люблю и что любит она, те вечера, когда мы засиживаемся допоздна, и те утра, когда просыпаемся слишком рано, и тех людей, кого мы обе приводим домой. Наших друзей. Их друзей. Родных.
Я готовлю; она моет посуду.
Вот чудесные константы нашей совместной жизни: то, что мы едим и как мы это едим, дни, свивающиеся в недели, в месяцы, во времена года, и в год, и еще в один год.
Все кулинарные книги это, так или иначе, истории любви, и эта история моей любви. Или, наверное, точнее нашей.
Но давайте начнем сначала.
Январь, новый дом, новое домохозяйство, новый год и все времена года впереди.
Январь
Доставка
Дуглас говорит:
Ну, кажется кажется, все?
Он ставит икеевскую синюю сумку с книгами (последнюю из 29) на пол, и мы осматриваемся.
29 икеевских сумок, вместившие всю прошлую квартиру и потребовавшие восемь рейсов машины для их перевозки, составлены у одной стены, а пол огромен и пуст. Энни ставит коробку (тостер, кружки, сливочное масло) на кухонный стол и подходит к нам, чтобы смотреть на эту пустоту.
В самом центре пола Джо встает на руки, словно цирковая артистка, а потом возвращается на ноги.
Как много места! говорит она.
Места очень много, и теперь нам осталось только его занять.
Клейкой лентой мы размечаем на полу, где что будет, и Дуглас с Джо снова собирают древний диван последнее, что осталось от Крохотной Квартирки.
Спасибо вам за это, говорю я Энни и Дугласу, хоть этих слов и совершенно недостаточно. Они с Джимом не были знакомы Энни едва его знала, а Дуг и вовсе не знал и меня они тоже не знали до того времени, когда я любила человека, который умер. Они никогда не знали, какой я раньше была, не знали ту, что пила настоящий кофе, каждый день переживала панические атаки и ничего не знала о смерти или чудесах.
Спасибо, повторяю я и смотрю в большое окно-фонарь. Эркер выходит на дорогу и через дорогу на небольшой зеленый участок. Вернее, он будет зеленым через несколько месяцев. Сейчас он коричневатый, деревья голые и редкие, но церковная колокольня за ними словно пришла из моего детства, словно она не городская или из такого города, который я воображала себе, когда была маленькая: сплошные кривые улочки, безлиственные деревья и фонари, как в Нарнии. Все это совершенно не похоже на тот Лондон, в котором я жила раньше. Но и я ведь совершенно не похожа на ту девушку, которая там жила.
Чаю на дорожку? предлагаю я Дугласу и Энни.
Я говорю это вроде бы для того, чтобы прогнать ненужные мысли, но предлагаю искренне. Диван почти собран: более старый, чем мне помнилось, и словно ставший намного меньше. В Крохотной Квартирке он занимал всю гостиную. Здесь он занял всего один угол.
На кухне я нахожу чайник и раскладываю по кружкам чайные пакетики. Зеленая мне, фиолетовая Джо, желтая Дугласу, а серая в голубую, белую и серебряную крапинку Энни. Насчет кружек у меня пунктик: люблю, чтобы они доставались нужным людям в нужных сочетаниях. Я думаю, как это удачно, что помощь предложили Дуглас (желтая) и Энни (серая), и как удачно, что Джо запаковала кружки парами, переложив бумажными салфетками и кухонными полотенцами. Хотя нет это не удача. Это одна из тех вещей, что Джо делает без подсказок, иначе говоря, это та мелкая, бессловесная близость, которая и создает дом: знать, сделать и заварить чай.
Кухня узкая и неинтересная, с пятиконфорочной газовой плитой, из-за которой мне этот дом сразу приглянулся. «Я могла бы готовить, думаю я. Я действительно могла бы тут готовить». Здесь большое окно и дверь, за которой пожарная лестница ведет во дворик. Лестница чугунная, оплетена мертвым плющом, а дворик цементный, скромный, покрыт опавшими листьями и обломками сарайчика.
Сейчас зима и ничего не растет: ничего не посажено. Я открываю кухонную дверь и смотрю на унылую пустоту внизу. «Это может стать садом, думаю я. Это может стать садом». А потом я возвращаюсь в гостиную с четырьмя кружками чая, чтобы взяться за разборку книг.
Энни уезжает домой, а еще чуть позже диван наконец-то собран, и Дуглас уезжает тоже. Остаемся только мы с Джо, и мы разбираем книги и завариваем еще чаю.
Надо идти готовить, говорю я ей.
Она пожимает плечами:
А тебе и правда хочется? Разве ты не вымоталась? Можно ведь заказать доставку.
Я не понимаю, о чем это она. Я всегда готовлю. Для меня готовка это то, как я люблю кого-то, готовка это смысл моего существования. Я получила кухню: разве я не должна ее заслужить?
Ты хотела пирог, говорю я неубедительно. Если подумать, то мне совершенно не хочется готовить. Я вымоталась и не хочу готовить. Ты же хотела пирог?
Только образно выражаясь, заявляет Джо, достает телефон и делает заказ в непальском ресторанчике.
И когда мы едим пельмени, карри и рис среди пустого пространства и книг, Джо говорит:
Все не сложно, если не усложнять.
Я задумываюсь об этом и о том, насколько пельмени вкусные, и решаю: «Кулинарная книга получится очень странная».
Яйца в мешочек
Первое недоставленное блюдо, которое мы едим в новом доме, это яйца в мешочек. Я готовлю яйца, а Джо тосты. Чай результат совместных усилий. Кто-то ставит чайник, кто-то находит пакетики, кто-то находит молоко и моет кружки, и так далее. Мы это не обсуждаем: это просто вроде как само получается, будто делалось так всегда. Что кажется добрым знаком.
Итак, горячий сладкий чай в нужных кружках (моя зеленая, а у Джо лавандовая). Пашотниц нет, так что яйца ненадежно стоят в стеклянных баночках из-под покупного пудинга, набитых салфетками, в которых были завернуты кружки. Салфетки пронзительно-зеленые и ярко-розовые (они остались от дней рождения), так что яйца в этот серый январский день создают некое пасхальное настроение.
На самом деле все имеет какую-то пасхальную атмосферу: праздник, нечто восстало, нечто, несмотря ни на что, очень даже живо. Волшебство или чудо.
Сейчас утро, и свет из эркера холодный, но ясный.
Лучшие яйца в мешочек, чтобы макать в них тосты, то есть самые лучшие в мире яйца вот какие:
Доведите воду до сильного кипения, чтобы на поверхности лопались большие пузыри.
Положите яйца. Ровно на минуту.
Крышку закрыли, нагрев отключили. Ровно шесть минут.
За эти шесть минут приготовьте и намажьте маслом тосты; нарежьте их полосками.
Что касается смерти, говорит Джо, разрывая желток намасленной корочкой, то она именно настолько ужасная, насколько яйцо безупречно.
И золотистый желток стекает по коричневой скорлупе ей на пальцы, а год только начался, и свет падает на ее розовые волосы, заставляя их сиять. И я делаю глоток чая и вдох и срезаю верхушку со своего яйца, и прекрасно ее понимаю.
Голубиные дни, американские оладьи