Однажды при мне группа студентов задала великому американскому антропологу Маргарет Мид вопрос о том, что можно сделать, столкнувшись с насилием. Достаточно ли в этом случае слов? Надо ли создать политическое или общественное движение?
Со свойственной ей восхитительной прямотой она ответила: «Прежде чем делать что-либо из этого, встаньте между жертвой и человеком, который собирается нанести удар». Вот это настоящее заступничество готовность встать между двумя противоборствующими сторонами, между молотом и наковальней. Это настоящее заступничество, тот момент, когда молитва и жизнь соединяются. В отсутствие жизни, которая демонстрирует истину, молитва оказывается ложью, высшим проявлением лицемерия применительно к Богу и применительно к человеку.
Молитва и жизнь соединяются в нашем поиске Бога, стремлении к Нему, воззвании к Нему в Его отсутствие, соединяются в тот момент, когда вся наша жизнь превращается в одну сплошную муку или всепоглощающую радость. Жизнь становится настоящей, когда наша молитва исполняется сопереживания, сопричастности нуждам других людей.
Можно ли в таком случае говорить о том, что молитва обладает ценностью? Конечно, она ею обладает. Эта ценность возможность в полной мере быть самим собой, не только по отношению к Богу, но и по отношению к ближнему. По отношению к ситуации в обществе, по отношению к судьбам всего мира. Или иногда попросту к судьбе другого человека и это ничуть не менее значимо, ведь вы в этот момент, возможно, приоткрываете для него дверь Царства Божьего.
* * *
Ценность молитвы состоит и в том, что она представляет собой очень серьезное испытание наших желаний и нашей воли. В начале своей небольшой брошюры о молитве американский писатель Теодор Уэдделл пишет, что если мы не сводим молитву к произнесению слов, если мы включаем в нее все свои сердечные порывы, устремления всего своего существа, все свои мысли, всю свою волю, то возникает два вида молитвы, и важно иметь мужество и честность, чтобы отличить один от другого.
Есть молитва, которая могла бы принадлежать Господу Иисусу Христу, молитва истины, молитва духа. А есть молитва, которая никак не может исходить от Господа, которую Он счел бы богохульством, поскольку она сокрушает стены небесного града Иерусалима, разрушая и в нас, и вокруг нас целостность Царства Божьего.
Как часто мы читаем молитвы, которые звучат набожно. Мы произносим слова, которые Бог может слышать без отвращения, без стыда за нас. Но в то же время из нас рвется другой вопль, который не восходит к Богу, это вопль об удовлетворении чего-то иного: хотений нашей плоти, обид наших сердец, владеющей нашими помыслами горькой жажды мести, стремления к праздности, желания, чтобы Бог сделал за нас то, что мы должны сделать для Него. Вот подлинные молитвы, которым Господь может внимать с ужасом и болью, потому что они отрицают и лишают смысла Его вочеловечение, Его жизнь и Его смерть.
Как часто мы произносим набожные слова, но при этом не желаем воплощать их в жизнь. «Но раз так, пишет Теодор Уэдделл, то неужели мы не понимаем, что наша подлинная молитва, которая является выражением желаний нашего тела и души, обращена к тому, кто готов удовлетворить эти желания, не ко Христу, но к врагу рода человеческого?»
В таком случае молитва становится не просто излиянием души перед Богом, но строгим критерием. С ее помощью можно определить, отдана ли душа Богу или врагу, стоим ли мы на стороне Бога или в лучшем случае пока нет.
Тогда молитва превращается в мельничный жернов, который перемалывает в нас все, что чуждо Богу, все без исключения. В таком случае, как написал в XIX веке один богослов, молитва становится кинжалом, который мы добровольно вонзаем себе в сердце. Лучше умереть, чем стать предателем.
Вот несколько мыслей, которые я хотел до вас донести.
А теперь давайте помолчим немного перед лицом Господа, а после спросим себя: «Где я нахожусь во время молитвы? Перед Богом или перед врагом? Перед истиной жизни или перед смертью?»
Молитвиться или молиться?[3]
Прежде всего я хотел бы провести грань между двумя очень разными явлениями, которым один семилетний мальчик придумал забавное название. Как-то вечером ему пришлось молиться вместе с матерью дольше, чем он хотел, и после этого он попросил ее: «Если мы закончили молитвиться, давай немного помолимся». Он заметил разницу между этими действиями: «молитвиться» значило вычитывать определенное количество молитв, выбранных его матерью как подходящие для ребенка и угодные Богу, а сам он хотел поговорить с Богом, рассказать Ему что-то, может быть, даже несколько вещей, которые были у него на сердце, как если бы он говорил с другом, а не писал официальное воззвание.
Мне кажется, это очень важно различать. Проблема в том, что чем более церковную жизнь мы ведем, тем больше мы привыкаем «молитвиться» и тем меньше замечаем разницу между вычитыванием молитв, песнопениями «для Бога», если можно так сказать, и словами, идущими от сердца.
Говорить от сердца трудно, потому что для этого необходимы две вещи: Бог, к Которому можно обратиться, и сердце, желающее говорить с Ним.
Когда я был еще молодым священником, меня просили: «Расскажите, пожалуйста, что делать, чтобы научиться молиться». У меня всегда был готов ответ, я говорил: «Вот молитвослов, читайте его так-то и так-то, внимательно, благоговейно, без спешки, искренне, это будет ваша молитва». А потом оказалось, что некоторым людям это дается легко, а некоторым невыносимо тяжело, и я выяснил, что некоторые люди вполне могут благочестиво, внимательно и серьезно читать эти молитвы, но при этом читая их как бы самим себе. Они никогда не обращались с ними к Богу и ни разу не чувствовали, что говорят с Богом, поскольку Бог, в Которого они верят, настолько туманен, далек и нереален, что им совершенно нечего Ему сказать. Знаете, общаться можно с реальным человеком, но не с выдуманным персонажем
Итак, первый вопрос, который мы должны задать себе, если хотим научиться молиться, а не декламировать, читать или распевать молитвы: есть ли у меня Бог, Которому я могу молиться, Бог, Который является для меня реальной личностью, к Которому можно обратиться?
Английское слово God (Бог) происходит от германского корня, который означает «Тот, перед Которым простираются в преклонении». В этом определении ничего не говорится о том, каков Бог, только о том, что происходит с человеком в Его присутствии или при всепоглощающем ощущении Его присутствия.
Так почему бы не задать себе вопросы: было ли у меня хоть раз в жизни ощущение божественного присутствия, охватывал ли меня трепет, случалось ли мне в храме, или в моей комнате, или где-нибудь на улице, среди полей и деревьев, почувствовать тишину, которая обладает глубиной, покой, который исходит не от меня, а наоборот, царит вокруг меня и проникает в меня, наполняет меня и завладевает мной? Был ли у меня опыт, который позволяет мне говорить о том, что у меня состоялась встреча с Богом? Может быть, я лишь коснулся края Его одежды, как женщина, о которой говорится в Евангелии, что она коснулась края одежды Христа и исцелилась. Может быть, как апостол Павел, я на долю секунды оказался лицом к лицу с ослепительным, ошеломительным ощущением присутствия Бога.
Конечно, может быть и нечто среднее: моменты глубины, мира, покоя моменты, в которые становишься глубже, чем казалось возможным, моменты погружения в тишину, которая сотворена не нами, моменты ощущения мира более глубокого, чем все, что мы испытывали, и, очевидно, не вызванного сложившимися обстоятельствами, когда посреди трагических событий испытываешь умиротворение, превосходящее всякое понимание.