«Введения в историческую науку» обозначили пространство для формирования нормативной, по существу логической, дисциплины о способах исторического изучения. Но это не было сделано на теоретической, метадисциплинарной основе. Авторы этих работ, в соответствии со своими позитивистскими представлениями, не задавались вопросом онтологического характера: что представляет собой исторический процесс и как, в связи с его природой, могут строиться методы его исследования. В поле их зрения находились «тексты», объективные остатки реальности, и соответственно формулировались нормы и правила обращения с ними.
Позитивистскую методологию принято рассматривать как ориентацию историка на изучение узкой, конкретной, фрагментарной темы. Но это верно лишь отчасти. В действительности же такой подход ориентирован на стабильность ряда важнейших параметров европоцентристской науки, причем таких параметров, которые хорошо известны всему научному сообществу. Многовековой опыт европоцентристской историографии базировался на том, что все научное сообщество располагает обширной базой данных об общекультурной ситуации (в пределах истории античности, средних веков, начала нового времени и т. п.), об информационном пространстве, типичном для основных этапов этой исторической длительности; в частности, о ее типологии источников, о соотношении устных и письменных, а также вещественных свидетельств, о соотношении письменной и устной, массовой и элитарной культур, о системах ценностных ориентаций (религиозных и правовых, в частности), о характерных для данного типа культуры представлениях об авторах, текстах, произведениях, способах передачи информации и многом другом. Стабильность и общедоступность соответствующих объемов информации и создает возможность выведения за пределы внимания профессионала таких аспектов ремесла историка, как проблемы поиска информации, выбора источников, выбора ценностных ориентаций. Изложение нормативов профессиональной деятельности возможно при этом начинать прямо с выбора темы и сосредотачивать главное внимание уже на нормативах научной критики и интерпретации текстов. Вызов новейшего времени, вызов глобальной истории изменил это положение. Глобальная история это история не одной и уже изученной культуры, но многих других культур. Это история человека во времени[38], а следовательно, встает вопрос об иных информационных пространствах: одно из них представлено первобытным мышлением, другое, не менее сложное информационное пространство современности, ХХ века с его новыми технологиями воспроизводства и передачи информации. И, наконец, это история повседневности имеющая другую глубину по сравнению с событийной «историзирующей историей» позитивизма.
Глобализация всех социальных процессов, охвата «коэкзистенциального и эволюционного целого» человечества в его единстве[39], необходимость осмысления не только процессов внешней событийной истории, но всей глубины существования широких масс людей в их повседневности ставит перед специалистами совершенно несопоставимые с прежними по объему задачи. Информационное пространство, требующее внимания, памяти, структурирования, стало иным.
Все отчетливее приходит понимание того, что с этими объемами информации, влияющей на современного человека и, следовательно, требующей ответных действий, невозможно справиться теми средствами и способами, которые выработаны человечеством, до сих пор мыслившим национальными, европоцентристскими, категориями. То, как человечество справляется с этим информационным пространством, определило содержание наук ХХ в., прежде всего наук о человеке.
Естественно, что «новая историческая наука» не могла оставить в неизменном виде традиционные представления историка о его профессиональном исследовательском ремесле. Особенно труден вопрос о возможности целостного видения человеческой истории одновременно в разнообразии и единстве. Представления о позитивистском «синтезе» как систематизации критических проведенных фактов не выдерживали проверки новыми реалиями. При огромных «пробелах» исторической информации глобальной всеобъемлющей «новой исторической науки» синтез стал представляться достижимым лишь в сознании самого познающего субъекта историка. Такой синтез достигается не суммированием известных и проверенных фактов, но мыслится как результат «постижения», переживания опыта прошлого в сознании историка[40].
Позитивистские методологии разделяют анализ и синтез.
«Анализ источников» формулирует нормы и правила выявления «фактов», которые затем, на уровне «синтеза», систематизируются для воссоздания картины целого. Аналитическая деятельность, связанная преимущественно с текстами, и синтез не связаны друг с другом как нечто целостное, и даже могут (по мысли, например, Ш. Ланглуа) осуществляться разными людьми. Ш. Ланглуа рассуждает даже о различных психологических типах людей, одни из которых более склонны к эрудитской, текстологической, а другие к обобщающей, синтезирующей деятельности[41]. Но даже и в том случае, когда аналитические процессы и синтез, а вернее онтологические и гносеологические вопросы, излагает один автор, позитивистская методология не рассматривает связи этих видов деятельности. Так, например, Н. И. Кареев писал раздельно о теории исторического процесса и о теории исторического знания[42]. Мысль о том, как же связаны они между собою, остается при таком подходе непроясненной. Практикующие гуманитарии позитивистской парадигмы не интересуются теоретико-методологическими концепциями. Они оставляют за собой право воспринимать их как бы извне, демонстрируя тем самым свою исследовательскую независимость от господствующих концепций или, напротив, воспринимая те или иные общеметодологические идеи «извне» (например, своеобразный «экономический марксизм»). Непроясненность теоретическая, и даже неосознанность психологическая, реальной связи между онтологическими и гносеологическими аспектами практики гуманитария-историка дает своеобразные эффекты. Один из них возможность некоторой внутренней исследовательской свободы (техники) в рамках жесткой идеологизированной онтологической парадигмы. Но эта позиция оборачивается своей негативной стороной в условиях, когда онтологическая концепция больше не привносится извне. И тогда позитивист испытывает явный дискомфорт, поскольку раскрыть связь проблемы метода и результата возможно лишь на метадисциплинарном уровне. Позитивистская установка на раздельность процесса добывания «фактов» и их систематизирования и «синтеза» получает своеобразную модификацию в новых условиях развития междисциплинарных взаимодействий. Она укрепляет представление о возможности широкого использования историком научной информации, добытой средствами других, в том числе естественных наук. Между тем, вопрос междисциплинарной интеграции это всегда вопрос прежде всего метадисциплинарной теории, поскольку это всегда вопрос о новом объекте, новом видении пространства гуманитарных наук, нового языка науки[43].
Позитивистская нормативная дисциплина «Введение в историю» не искала ответов на метадисциплинарные вопросы. Это и решило ее судьбу в условиях, когда стала очевидной необходимость перехода от европоцентристской модели исторического мышления к глобальной, целостной познавательной модели наук о человеке. Закрепленные в виде норм научного сообщества старые критерии достоверности и точности и соответствующие им утвердившиеся исследовательские критерии, оказались тормозом для историков, а высвобождение из этих норм, их преодоление стало основной целью борьбы за новое историческое мышление.