Мы с медсестрой зашли в моповую. Она, почему-то не включая свет, пересчитывала деньги. Пахло тряпками и хлоркой. Купюры были мелкие, она считала долго уж и не знаю, откуда их надергал «Берия». Может, от фарцовки на вокзалах? Наконец, убедившись, что сумма правильная, она задала дежурный вопрос:
Вы уверены, именно так, без всякого знака вопроса в конце.
Я ничего не сказала, кивнула. В моповой было так темно, что кивок или противоположное движение головой «нет-нет» выглядели бы одинаково: «Да, уверена» или «Не уверена».
Но она поняла. И в начале ее смены отца не стало.
Ты же хотел в небо, папа?
Когда пятнадцать лет спустя психотерапевт спросил у меня: «Вы сепарировались от родителей?» я ответила: «Я их отключила».
«Отключили от эмоций?» не понял он.
«От всего отключила».
«Это плохо», сказал он.
«А я думаю, что хорошо!» ответила я.
Мне и тогда, и сейчас кажется, что хорошо. Страшный сон закончился началась новая жизнь.
«Страшный сон» так я назвала бы то, что Алеша Пешков назвал «Детство».
***
После «отключения» отца я на какое-то время занорилась. Не выходила из квартиры несколько недель. Не просто осталась одна впервые в жизни у меня появилось свое место, где некого бояться и никому не нужно понравиться.
Не знаю, что было приятнее: ощущение, что больше никто не вломится в комнату, не заорет страшным голосом: «В кого уродились?», или то, что больше не для кого стараться в неисполненном желании обрести идеального папу, получая в ответ вариации на тему «Ты не нужна».
Первую неделю я лежала в гостиной на чехословацком диване на зеленом плюше, еще хранившем звуки и запахи. В начале каждого застолья мать, сняв злобу похмелья, играла в «ванек-встанек»: рассказывала гостям о том, какие мы «этакие». Если никого из детей не было рядом, шла в комнату, выводила. Чаще всего меня: смотрите, вон-на какая! Дальше следовал список достижений: на пианино играет, рисунки рисует, книжки читает.
За столом кивали, отворачивались, закуривали, шептали: «А Рая-то опять напилась». Это я сейчас понимаю, нахожу слова, а тогда чувствовала страх и стыд.
Отвечая на вопрос Достоевского, стоит ли благополучие всего мира одной слезы ребенка, отвечу: НЕТ!
Благополучие всего мира не стоит даже секунды страха и стыда ребенка.
***
Первым я уничтожила этот диван Изогнутые лакированные ручки и вязкий плюш. Взяла топор, который отец хранил за кухонной плитой мать еще шутила: «Ишь, деревня! Топор за печку поставил» и рубила-рубила Острие застревало в подушках, соскакивало с лакированного дерева.
Изрубив диван, пошла в спальню, вытащила ящики, вывалила на пол отцовские ордена и летные книжки, до сих пор пахнущие дерматиновыми обложками. Несколько разорвала, представляя, как отец заходит в здание аэропорта, показывает улыбчивой суке за стойкой.
Клац-клац, стучит «корочка».
Вам в небо, подальше от жены и детей? Как же, понимаю! Пожалуйста, проходите
Медали вытащила из коробок, чтобы смешались с битым стеклом и помойной грязью мусоропровода. Хочешь в небо, папа? А как насчет этой черной пропасти, а?!
Поняла, что такое удачное начало стоит отметить решила устроить фейерверк. Взяла две коробки, побросала туда бокалы-елочки, маленькие рюмочки из затемненного стекла, «розетки» с орнаментами. Сверху придавила двумя тяжелыми салатницами из прессованного хрусталя, посыпала идиотскими рюмками-сапогами, которые Гусь-Хрустальный штамповал по миллиону в год.
Хотела бросить коробки в окно, представляя «брызги» стекла, но потом испугалась, что тяжелые салатницы могут кого-то убить, поэтому спустила к помойке коробку за коробкой, поставила.
Был один из тех дней в мае, когда весь город будто стал одним большим туалетом, в котором сильно набрызгали освежителем воздуха «Сирень».
Нашла в кустах палку. Почувствовала, как пальцы удлиняются, плечи разворачиваются, и стала бить-бить-бить по коробкам.
***
Через месяц вышла из «норы». К тому моменту меня отлучили от «настенного творчества» расписывания кабаков-клубов за прогулы. Я не переживала и устроилась на самый быстро растущий рынок середины двухтысячных в рекламу.
Первое время двигать по экрану синюшные «ножки Буша», пристраивая их к надписи «Наша курочка», казалось веселым и даже творческим, а денег вполне хватало на еду и гулянки.
Я никогда особо не привязывалась к деньгам. Заскорузлые пехорки, которые присылали родственники из Башкирии, стерлись из памяти, зато остались иномарки отца, французские туфли и пиджаки матери. Всю мою сознательную жизнь деньги в семье были. Счастья не было, но деньги были.
Вот и я думала: «Деньги у меня есть». Пока Лана, которая спала с владельцем и поэтому получала самые простые и дорогие заказы, которые мы называли «Шрифт поправить и отправить», не предложила поехать кататься на лыжах.
Лез-Арк, три долины! Уж совсем не «Учкудук, три колодца». Яркие лыжи «Хэд», свитера крупной вязки с вышивкой елочки или оленя, солнечные очки «Клабмастер», глинтвейн у камина все те представления, которые, оказывается, потаенно сидели во мне, во внутреннем контейнере с названием «Мечта».
Так что я сказала «поеду», даже не узнав, сколько это стоит. Пришла на встречу группы. Помню восторженные улыбки «Ух ты!» и элитарность закрытого клуба «Мы тут все свои». И помню свое ощущение, когда узнала, сколько надо сдать денег, только чтобы заказать билеты
Ну, куда ты, слепошарая? Ишь, шею вытянула! Из породы колхозников А на колени-то, на колени-то посмотри!
***
Вернулась в «нору», и тут как раз позвонила Лана, спросила: «Что у тебя с горнолыжкой?» и потом еще что-то говорила. Я не слышала, что, но в конце разговора сказала «да». Она ответила: «Тогда завтра на Ленинском», и отключилась. А что там на Ленинском?
Прошла по квартире, подзарядившись ощущением «Все это мое». Перезвонила Лане, спросила про Ленинский. Оказалось, что там находится лучший магазин с горнолыжной одеждой. Не стала спрашивать примерную стоимость унизительно: все равно что в ресторане заказывать вино «подешевле». Название «Спорт плюс мода» и так говорило само за себя.
Залезла на антресоли, где от учиненного мной разрушения укрылась часть родительского наследства. Кое-как спустила тяжелый мешок: вперемешку коньки, ушанки, старые летные шлемы, которые отец приносил Рустику Среди всего этого нашла отцовский горнолыжный костюм. Зажмурилась, задержала дыхание, надела. Пришелся впору: отец был низкого роста. Подошла к зеркалу, открыла один глаз, потом второй. Сразу бросилась в глаза мерцающая надпись «Домбай-1973» на груди и синий антрацитовый цвет. Представила вязаные свитера пастельных тонов, солнечные очки на бронзовых лицах и я в этом «Домбае», как клякса посреди белого искрящегося света.
Что тут скажешь? Отрезанный ломоть, счастливой-то не будешь!
***
Мне опять хочется написать заголовок. Вот такой: «Суслики, стоп!»
Может, название с интригой это дешевый ход, но тут хорошо подойдет.
Вы скоро поймете, почему.
Глава 3. Сусанна
А что я в итоге получила?
Только одно накопление злобу на мир.
Я сидел в такси у ворот «дипачез» нашего с Юлей любимого терминала D. Взял с собой только загранпаспорт, деньги от «ЛеКультр» и вторые часы ее любимые «Ван Клифф»: ограниченная серия, корпус из платины в форме пирамиды, небольшой простой циферблат; на обратной стороне, вместо обычного для турбийонов стекла, бриллиант-каратник. Зачем смотреть на шестеренки, сделанные человеком, если можно смотреть на совершенство, созданное природой? Юля называла такие вещи «скрытый шик»: очень дорого, но оценить может только тот, кто понимает, насколько.
В любом «Ломбарде номер один» любой страны «Ван Клифф» можно продать тысяч за сто, а если повезет за сто пятьдесят. Хватит на пять-семь лет где-нибудь в Хургаде, чтобы жить в маленькой квартирке с видом на каменоломню, из удобств кондиционер и крошечный туалет, который можно превратить в душ, отсоединив шланг от слива. А из развлечений ездить на побережье на автобусе, полном арабских семей: мужчины курят одну за другой, обсуждая что-то так громко, как будто каждая фраза решает судьбу мира; женщины в хиджабах отворачиваются от меня; горланящая орава детей корчит рожи и кидается бумажками.