Сердце Нэнси всецело принадлежало театру. Это была не обычная ушибленность сценой, а глубокая и жгучая потребность выражать себя посредством яркого, пульсирующего актерского искусства. Откуда взялась эта страсть, Нэнси не знала, разве только она унаследовала ее от какого-нибудь единокровного предка своего беспечного отца. Но это было так начиная с самого раннего детства.
К несчастью для Нэнси, у нее не получалось выразить это овладевшее ею желание с должной убедительностью. Несколько ее близких друзей действительно отмечали ее честолюбие и тягу к серьезным драматическим занятиям, но это еще не означало, что они верили в ее будущий успех как актрисы. Однако важные для нее люди, такие как Кэтрин, а теперь и Мэдден, были настроены просто улыбаться ее будоражащим душу стремлениям. Они не могли или не умели воспринимать Нэнси всерьез.
В этом Нэнси отчасти сама была виновата. Она была очень молода, со всеми причудами юности, включая неуверенность в себе. Ее склонность как раздражаться, так и капризничать не располагала к вере в постоянство ее идеалов. У нее также была привычка дерзить и в разговорах прибегать к прописным истинам, подчас слишком избитым для современной светской элиты. То есть она была сложной натурой, вроде раскаивающихся качелей: вверх вниз, и неясно было, в какой из этих позиций она окажется в итоге.
Если бы Нэнси показали подобный анализ ее характера, она бы сильно встревожилась, поскольку в глубине души была восприимчивой и искренней. Однако до сих пор никто этого для нее не делал. Да и она сама в данный момент вряд ли была способна анализировать себя. Она была слишком занята Шекспиром, погруженная, несмотря на пульсирующую боль в висках, в изучение «Короля Лира». Сначала она видела себя Гонерильей, затем Реганой и, наконец, стройной Корделией.
Дочитав пьесу, Нэнси отложила книгу. Она чувствовала усталость. Время шло. День перетек в вечер. Ее ежедневная помощница ушла, пообещав снова заглянуть к ней в девять вечера, дабы убедиться, что все в порядке. Нэнси немного подремала, снова предалась мыслям о Мэддене, компенсируя свое нынешнее недомогание счастливыми картинами будущего. И тут, прорвав паутину ее абстракций, раздался телефонный звонок.
Нэнси взяла трубку и узнала голос Джона Херриса, прежде чем он успел представиться. У нее была особая чуткость к голосам. И Херрис, судя по его тону, явно испытал облегчение оттого, что дозвонился.
Послушай, Нэнси, заявил он не без напора, я ужасно рад, что застал тебя. Да, я в Би-би-cи, и я в самом ужасном положении. Понимаешь, этим вечером у нас эфир с «Черной жемчужиной». Это очень важная трансляция, начало в восемь, пиковый час и все такое. Слушай, Нэнси! Сильвия Берк меня подвела. Она заболела. Понимаешь? И я узнаю об этом всего за четыре часа до эфира. Вот почему ты мне нужна, Нэнси. Я хочу, чтобы ты исполнила эту роль. А теперь поторопись, будь хорошей девочкой. И мы вместе пробежимся по сценарию.
Но, Джон, возразила Нэнси, я я не знаю, смогу ли приехать!
Что? Ты в своем уме? Разве ты не понимаешь, что это твой шанс? Заменить саму Сильвию Берк. И пара миллионов слушателей твои.
Чувствуя головокружение, Нэнси прижала руку к горячему лбу. То, что сказал Херрис, было абсолютной правдой. Сильвия Берк была, пожалуй, сегодня самой главной комедийной актрисой. Это был прекрасный повод повысить собственную значимость: твое имя прозвучит перед огромной аудиторией, которая настроилась на то, чтобы услышать звезду.
Что у Сильвии? тихо спросила она.
Грипп, отрезал Херрис. Температура сто градусов[4]. Ей категорически запрещено двигаться.
В любой другой момент Нэнси рассмеялась бы.
Тебя смущает сценарий? напирал Херрис. Просто нужно прочесть его.
Нет-нет, сценарий меня вовсе не смущает, ответила Нэнси, потянувшись за термометром в стакане, рядом с ее кроватью. Просто подождите минутку, пожалуйста.
Она сунула термометр под язык и подержала его так шестьдесят мучительных секунд. В результате он показал сто один градус. Ее сердце глухо упало. Ехать на студию она не могла. Это невозможно. Она не должна так рисковать. Это чистое безумие.
Ну? не вытерпел Херрис, едва сдерживая раздражение. Мне что, весь вечер ждать? Что с тобой не так, Нэнси? Я думал, у тебя с головой все в порядке. Ты едешь или нет?
Губы Нэнси раскрылись, чтобы сказать: «Нет», когда внезапно ее взгляд упал на портрет Дузе, словно для вдохновения висевший перед ней на стене. Дузе, ее идеал, великая Дузе, которая когда-то с ума сойти! играла с tic douloureux[5], чтобы не разочаровать публику. Что-то вдруг подкатило к горлу Нэнси прилив смелости и вдохновения.
Конечно, я приеду, Джон, неожиданно для себя произнесла она. Я чувствую себя не так хорошо, как хотелось бы. Но я буду у тебя через полчаса.
Под взрыв его благодарности Нэнси положила трубку. Она словно совершенно потеряла рассудок. Она ужасно заболеет, подхватит какое-нибудь жуткое осложнение, если поедет в Би-би-си. Кэтрин страшно расстроится, а Крис ну разве она не сказала, что слишком больна, чтобы ехать с ним в Уимблдон? Душа ее заныла, но ненадолго. Крис любит ее. Он не рассердится. Он поймет.
Собрав всю свою решимость, Нэнси встала. Она чувствовала сильную дрожь, но заставила себя одеться. Надела свою самую теплую одежду, шубу, и, подумав, обернула шею толстым шарфом. Приняла большую дозу лекарства и вызвала такси. Затем, глядя на себя в зеркало, она медленно, как будто была на сцене, покачала головой и выключила свет.
Глава 4
Конечно, можно было допустить нечто из ряда вон выходящее: что бедную Нэнси по-настоящему заколотит от волнения, что она упадет в обморок у микрофона, к ужасу миллионов поклонников, или же что, возвращаясь из студии в снежную бурю, заболеет двусторонней пневмонией и скончается под завывания скрипок примерно двадцать четыре часа спустя.
Но нет она выступила на должном уровне, учитывая краткость подготовки и некоторый туман в голове, и вернулась в квартиру под шквал упреков из «Бичвуда». Мэдден был уже в машине и направлялся к ней.
На следующее утро ничего неожиданного не произошло. Вопреки общепринятой формуле трагедии, Нэнси стало лучше, намного лучше. Температура оказалась нормальной, и в понедельник она, бросив всего один робкий взгляд на портрет Дузе, смогла вернуться на репетицию «Лунного света в Аркадии».
Тем временем Кэтрин тоже вернулась к работе. Она сидела в своем кабинете, задумчиво подперев подбородок ладонями, а перед ней на столе в футляре на темно-зеленом бархате лежала миниатюра Гольбейна, которую мистер Сагден, один из партнеров «Вернона», лично доставил ей этим утром. Кэтрин полностью сосредоточилась на миниатюре.
Это была прекрасная вещь, исполненная изящества и сумрачного мастерства. Люси де Керси стояла у двухъярусного столика, покрытого куском красной парчи, с мандолиной и несколькими открытыми книгами. На ней было темно-бордовое платье с отделкой из меха горностая, а в руке она держала букет белых гвоздик. Она была красива какой-то таинственной, почти загадочной красотой бледная, стройная, мудрая. Особенно ее карие глаза, глубокие и сияющие, казалось, излучали бесконечное понимание и смотрели на Кэтрин, как живые. Настолько интимным, настолько доверительным был этот взгляд, что он нес некий смысл, некое послание для Кэтрин, мягко увлекая ее сквозь размытые арки лет в неисчислимое прошлое. Завороженная, Кэтрин поймала себя на том, что не может оторвать взгляда от Люси де Керси, поддаваясь обаянию этой красивой, но печальной личности.
Судьба Люси, неотделимая от миниатюры и самой истории, была хорошо известна Кэтрин. Молодая француженка приехала из Парижа со своим отцом, графом де Керси, ко двору Генриха Восьмого, отчасти для того, чтобы бывать при дворе, но главным образом для того, чтобы позировать Гольбейну, который тогда вернулся из Швейцарии после серьезных финансовых трудностей и поселился в Лондоне. Во Франции у Люси остался жених Пьер де Ноайлес. Это была не формальная помолвка, а расцвет редкой любви. Итак, портрет был написан тот самый, что сейчас висит в Королевской картинной галерее в Гааге.