Тру тряпицей лишайное место.
Что это? спрашивает пацан.
Реликвия вроде как. Семейная, с давних пор.
Пахнет освежителем воздуха, она мне, а сама нос морщит.
Пахнет лимонными леденцами, добавляет пацан, преувеличенно принюхиваясь.
Ага, мы ее держим в особом ящике лимонного дерева. Жуть какое лютое. Три дня подряд нужно приходить. Буду дома около шести и завтра, и в среду.
Она поджимает губы, словно прикидывает другие варианты. Чего тут думать? Скорее всего, прежде чем явиться к нам, она любые прочие способы уже опробовала у большинства так.
Ладно, говорит.
От мысли по новой огрести ее ехидства у меня внутри чудна́я дрожь. Хер с ним, если лишай не сведем, этот мост я перейду, когда до него добе-русь.
До завтра, стало быть, говорит.
Мы выходим из гостиной, я слышу, как скрипит задняя дверь. Это Матерь, пришла переулками небось. Я поспешно выпроваживаю мамашу с ребенком из парадной.
Пока она шагает по дорожке, я ее окликаю:
Не уловил вашего имени.
Не поворачиваясь, она мне:
Джун.
Выходит за калитку, наперстянки и турецкие гвоздики милые уильямы[13] клонятся над дорожкой, едва не касаясь ее бедер. Джун. Июнь. А сейчас май. Июнь в мае. Как реклама.
Матерь просовывает голову в прихожую.
Думала, ты на работе.
На этой неделе я рано, говорю. Скверный случай лишая.
Матерь одаряет меня взглядом, который сообщает мне, что́ она думает о месте лишая на шкале страданья человеческого.
На лесопилке затишье, говорю. Похоже, скоро опять на полставки перейду.
Замечаю, что Джун оставила на тумбочке пятерку. Матерь, когда гадает или с духами беседует, всегда выкатывает целую тронную речь о том, что никак не может она брать деньги, но если человек хочет оставить пожертвование, она не против. Разводить все эти тары-бары мне лень, обычно я прямиком говорю, исходя из того, сколько на глаз человек готов дать. Но на Джун, если б у нее не оказалось никаких наличных при себе, я б давить не стал. Или, хуже того, если б я ничего не добился. Сую купюру в карман. Матерь оборачивается быстрей некуда, взглядом обшаривает тумбочку. Поздно, Матерь. Достаю из кармана мелочь, подхожу к банке с пожертвованиями. Бросаю в нее два евро. Матерь глаз с меня не сводит. Копаюсь в карманах, извлекаю еще одну монету в два евро, бросаю и ее. В итоге мне за труды достается один евро и еще две встречи с Джун. И с пацаном, и с его лишаем. Лучше б бородавки мне было б куда спокойнее.
Прохожу мимо своего отражения в зеркале в коридоре, провожу рукой по черепу. Волосы лежат немножко как попало. Отчего-то на ум мне приходит Берни. Сегодня утром, на бегу к каванаховскому автобусу[14] до Дублина, как он тряс шевелюрой. С тем же успехом мог бы неоновую вывеску носить на голове: Г-Е-Й.
Выпьем чаю, говорит Матерь.
Усаживается за кухонный стол. Я сажусь напротив, кладу руки ладонями вниз, как когда-то Батя.
Чайник не поставишь? она мне.
Снова встаю, наполняю чайник. Вожусь с кружками и молоком, садиться не сажусь.
От брата ничего не слышно? она мне.
Нет.
Не вернулся еще. Должен был сесть на автобус в 4:30, но трубку не берет.
Может, опоздал. Всяко ж может на Бус Эрэн[15] сесть.
Ты ничего последнее время не замечаешь?
А что?
Берни сам не свой, Фрэнк. Очень его мотает.
А заметил я, что для парня, которому нравится развлекаться, он как-то притих. С тех пор, как бросил колледж, тусоваться стал меньше. Иногда, бывает, в Килкенни сгоняет, каких-то новых дружбанов там себе завел, но и все на том. Ну и, может, немножко скрытный стал.
Чуток потише он, это да.
С чего он такой, как думаешь? И смотрит на меня, вся из себя проницательная.
Может, химическое неравновесие какое-то в мозге.
Ай, Фрэнк.
Ну, это ж на нем написано. Либо летает, либо ходит снулый. И, не добавляю я вслух, он день ото дня все больше гей, если это вообще в силах человеческих. Может, ему доучиться?
Не тем у него голова занята, чтоб учиться в колледже. Говорили, он всегда сможет вернуться, когда будет готов. Ему даже на второй год оставаться не придется, всего-то один-два предмета повторить.
Не понимаю я, чего он ушел. Когда Батя умер, Берни слегка съехал с катушек, но в школе остаться все-таки смог, выпускной свид отсидел[16]. Я не понимал, зачем это все. Бывали утра, когда я из постели вылезти не мог от усталости, какое уж там школьную форму натянуть. В итоге сколько-то проболтался в мастерской у дяди Мурта, чинил мебель кое-какую, помогал ему ключи вытачивать и обувь чинить. Погодя устроился на лесопилку, а Берни поступил в колледж Карлоу на айтишника.
Матерь ловит прядь волос и вся из себя такая изящная подтыкает ее себе под головной убор. Эта женщина просто рождена для сцены. Понравилось ей с недавних пор носить что-то вроде тюрбана. А поскольку спереди она прицепила на него здоровенный кристалл, все это сооружение то и дело наползает ей на лицо.
Мне звонил Мурт, она мне. У него Лена возвращается.
Я думал, он ее насовсем выпер. Ежовые рукавицы и все такое.
Нет, она в итоге оказалась, не знаю, в какой-то общине в Майо. Но возвращается домой. По уши в искусстве теперь. Забрала себе в голову дикую затею взять Муртову мастерскую да переделать под галерею.
Карлоу город некрупный, держаться подальше тут не очень-то выйдет, особенно от родни. Час от часу не легче: то Берни с его метаньями, а теперь еще и Лена с ее выкрутасами нарисовывается.
И что Мурт думает?
Она дочь ему, и это ее дом. Как ни крути, семья есть семья.
Дядя Мурт мужик что ни есть приличный. Когда брак у него распался, Джанин, жена его, замутила с каким-то объездчиком лошадей в Нейсе[17] и забрала Лену с собой. Лена выросла среди больших игроков, мелких жокеев и продувных букмекеров. Когда ее вышвырнули из третьей школы отправили обратно Мурту. Зачем было совать ее ко мне в класс, сплошное позорище: она курила сигариллы вместо обычных сиг и не снимала кепку даже на физре.
Постараюсь заглянуть к нему на неделе.
Было б здорово, Фрэнк. Матерь испускает долгий вздох и кивает на чайник. Это еще не всё.
А еще что? говорю, а сам кипячу воду еще раз, мочу чайные пакетики. Копаюсь в буфете, нет ли где печенья.
Надо нам воздавать друг другу по справедливости, она мне. В семье.
А вот это уже розовые пони другого оттенка. Я усаживаюсь. Чтоб как-то приготовиться к тому, о чем она толкует, вцепляюсь в ложку и сосредоточиваю на ней всю свою энергию как Ури Геллер[18].
В семье?
Я пытаюсь сообразить, к чему она клонит. После несчастного случая с Батей в доме осталось всего трое: она, я и Берни. Остальные четверо пацанов в Австралии, а Мосси подался в духовное странствие, в каком ему не полагается пользоваться техническими средствами. За вычетом редких открыток он вообще не на связи.
Что-то происходит, сын, чует мое сердце. Когда вашего отца не стало, я думала, может, кто-то из ребят вернется, но они уехали с концами. Может, рано или поздно объявится Мосси. И вот эта тема с Берни и с тобой Тут она умолкает и смотрит на меня в упор. Что есть, то есть. Надо двигаться вперед.
О чем она, блин? У Берни депрессия, пора ему взять свою задницу в кулак. Найти работу или вернуться в колледж. Делов-то. Как только дар проявит себя во всей красе, я готов облачиться в мантию седьмого сына седьмого сына. Чуток веры в меня у моей же семьи был бы очень кстати. И тут пищит ее телефон.
Слава Богу. Матерь глубоко выдыхает. Это Берни. Его подбросит сюда какая-то девушка, он с ней в Дублине познакомился. Домой, наверное, приедет поздно.
Тру держало у ложки, а она все равно прямая, как дышло, не гнется нисколечко. Вижу в хлебале свою голову, размытую и перевернутую. Двигаю ложку, и глаза у меня в ней делаются то крупнее, то мельче.
Ты витаешь где-то, говорит Матерь.
Ничего я не витаю. Если ты про деньги, то сколько-то смен на лесопилке я все же беру. Как только целиком проявится дар, источник заработка это будет хороший. Я знаю, Батя не любил брать за это деньги, но у людей сейчас больше достатка, и