А я, значит, должен заступить на роль быка-производителя ради дома Османов?
Грубо сказано, тем более перед пожилой-то женщиной, но да, именно в этом твой долг. Другое дело, если бы Гюльбахар родила тебе больше сыновей. Но она ведь уже девять лет твоя кадын
Мне с нею хорошо.
А с другой разве не может быть хорошо?
Сулейман вскочил с дивана. Одна из материных служанок робко состроила ему подведенные сурьмой глазки. Его вдруг обуяло нетерпение поскорее покончить с этим разговором. Что с ним действительно не так? Ведь большинству мужчин исполнение такого долга было бы не в тягость, а в радость. Или, может, это он так доказывает всем и самому себе, что не такой, как все те грубые животные, что восседали на троне до него?
Сделаю, как ты просишь, сказал он и поцеловал матери руку. «Всех их покрою по очереди, если тебе так хочется, подумал он. Пусть дворец ломится от колыбелей с моими детьми».
А потом вернусь к своей Гюльбахар.
Кяхья вырвала из рук Мейлиссы подушку, швырнула ее на пол и принялась топтать.
Это что такое?! Ты меня нарочно доводишь?
Мейлисса жалобно покачала головой.
Ты только погляди на эти стежки! Я бы такое крестьянке в поле под задницу не дала подложить не то что валиде-султан под голову!
Простите.
Что вообще с тобою? В последние недели ты сделалась просто несносной! С этим словами кяхья больно ущипнула Мейлиссу за щеку. Девушка взвыла, старухе это понравилось, и она ущипнула ее и за другую.
Хюррем вскочила со своей рабочей лавки и выхватила шелковую подушку из-под ног у кяхьи.
Вовсе не плохо. Оставьте ее в покое.
Не сидится смирно, когда перья летят, дорогуша? переключила свое внимание на нее женщина.
Ей нездоровится.
Ну так в лазарет ее тогда! А у тебя, смотрю, все стежки-то ровные да гладкие, вот и выполнишь всю работу и за себя, и за нее.
Хюррем швырнула старшей в лицо свою вышивку.
Кяхья замахнулась на нее, но на этот раз Хюррем оказалась проворнее и едва не сбила старуху с ног мощной оплеухой. За звоном пощечины последовала гробовая тишина.
Лицо кяхьи медленно расплылось в победной улыбке.
А вот за это тебе точно причитается бастинадо, шепнула она. Капы-ага тебе своими батогами подошвы-то до костей обдерет. Теперь у нас весна на дворе. Почитай за счастье, если к зиме снова ходить начнешь.
На пороге появилась пара стражей. Один вошел и взял Хюррем за руку со словами:
Тебе со мною. И шитье свое прихвати.
Хюррем была ошеломлена. Разве могла стража прийти за нею так скоро? Разве что караулила за дверью Она сделала, что было велено: собрала свои иглы, пакетик с наждачным порошком и отрез зеленого шелка, который вышивала.
Куда это вы ее уводите? спросила кяхья.
Куда капы-ага приказал, туда и уводим, ответил стражник и увлек Хюррем за собою на выход.
Ее же нужно в темницу, на бастинадо! кричала им вслед кяхья.
Хюррем же позволила стражам побыстрее увести ее прочь по коридорам. Ведь если за нею послал сам капы-ага, это могло означать лишь одно и отнюдь не бастинадо.
Глава 7
Над вымощенным миндалевидными булыжниками двором владений валиде господствовал мраморный фонтан с вычурной резьбой. Со всех сторон внутрь двора выходили окна.
Стражники спешно вывели Хюррем на середину двора и оставили там.
Капы-ага велел тебе ждать. И петь не забывай.
Петь? Зачем? Что происходит-то?
Но мужчины поспешили удалиться, не обронив более ни слова, и Хюррем лишь проводила их взглядом.
Наверно, капы-ага устроил ей смотрины у матери султана, подумала она.
Найдя у фонтана место, где камни попрохладнее, девушка уселась там по-турецки, разложила на коленях прихваченный с собою из мастерской платок, достала иголку и принялась за вышивание. А напевать при этом начала любовную песню, которой ее научила мать, от лица парня, придавленного павшей лошадью в заснеженной степи. Замерзая и чуя близкий конец, юноша рассказывает ветру, как сильно любит одну девушку и как не смог набраться храбрости ей в этом признаться. Вот он и просит ветер донести его слова через равнину до любимой, чтобы она всегда помнила о нём. Глупая сентиментальная песенка, думала Хюррем, но ей всегда была по душе сама мелодия.
Она даже не заметила высокую стройную мужскую фигуру в белом тюрбане, до тех пор пока тень от нее не легла на шитье у нее на коленях.
Первый закон гарема тишина.
Вздрогнув, она подняла глаза. Мужчина стоял со стороны солнца, и девушке пришлось защищать глаза ладонью от слепящих лучей, чтобы хоть как-то его рассмотреть. Судя по голосу, не евнух, а по светлому цвету кожи никак не нубиец. Оставался единственный мужчина, который волен был здесь разгуливать.
Так может, нам и всем здешним соловьям глотки перерезать? А потом, опять же, пчелы. С ними же тоже нужно что-то делать. А то всё гудят и гудят без умолку. Или для них правила не писаны? Слова эти сорвались у нее с языка прежде, чем она успела себя одернуть.
Мужчина смерил ее долгим взглядом. Тут только Хюррем вспомнила, что, прежде чем открывать рот, она должна была склонить голову в земном поклоне в знак повиновения. Она отложила вышивку и встала на колени. Она подумала, что следовало бы сразу попросить у султана милостивого прощения за нарушение тишины, но теперь как-то поздновато.
Позади Сулеймана стоял, обливаясь потом и обмахиваясь белым шелковым платком, старый кызляр-ага, главный черный евнух. Выглядел он так, будто его вот-вот хватит солнечный удар.
Ты хоть знаешь, кто я? спросил Сулейман.
Властелин жизни.
Что ты пела?
Песню, которую узнала от матери, мой повелитель. Она о любви. И о неловком юноше, придавленном лошадью.
Он что, лошади ее пел?
Едва ли. Осмелюсь заметить, лошадь к тому времени лишилась всякого очарования.
Как твое имя?
Тут меня прозвали Хюррем, мой господин.
Хюррем? Смешливая? Кто тебя так нарек?
Те, кто меня сюда привез. Говорят, что якобы за мою вечную улыбчивость.
А почему ты тогда все улыбалась-то?
Да чтобы им слез моих видно не было.
Сулейман нахмурился. Своим ответом она его застала врасплох.
Сама-то ты откуда родом, Хюррем?
Девушка снова глянула на него снизу вверх. Вот он, тот момент, на который всё поставлено, а она и думать не может ни о чем, кроме боли в коленях. Долго он еще, интересно, продержит ее перед собою коленопреклоненной на этой брусчатке?
Я татарка, ответила Хюррем. Крымская.
У вас, татар, у всех ли волосы столь дивного цвета?
Нет, мой господин. В нашем клане я одна была такими обременена.
Обременена? По-моему, так нет. Они у тебя весьма красивые. Мужчина чуть погладил ее по волосам и пощупал одну прядку пальцами, будто оценивая качество и прочность ткани на базаре. Прямо как шлифованное золото. Правда, Али?
Красотища, мой господин, согласно пробормотал кызляр-агасы.
Ну, вставай, Хюррем.
Наконец-то. Она поднялась на ноги. Хюррем знала, что тут ей полагается потупить взор, и даже была этому обучена, но ее природное любопытство взяло своё. Так вот он каков Властелин жизни, Хозяин мужских вый, Владыка семи миров Привлекательный, как ей показалось, но не особо красивый и тем более не «великолепный», как его величают. Впрочем, намек на щетинистую бороду вкупе с орлиным носом все же придавал оттенок величия его лицу. Глаза серые
Ими он и осматривал ее теперь с головы до пят, прямо как воины султана в тот день, когда отец Хюррем ее им запродал. Недовольства увиденным мужчина внешне вроде бы и не выказал, вот только вздохнул по завершении смотрин как-то долго и тяжеловато.
Что вышиваешь-то? спросил он ее.
Платок, мой господин.
Дай взглянуть. Девушка протянула платок. Тонкая работа. Ты великая искусница. Можно мне его взять?
Он не закончен.
Подготовь его мне сегодня же к ночи, сказал он и бережно опустил платок ей на левое плечо. Хюррем успела заметить, что кызляр-ага от неожиданности даже выпучил глаза. Платок на левом плече означал, что отныне она гёзде приглянувшаяся, и Султан желает с ней спать. Ей говорили, что ни одна девушка из гарема такой чести не удостаивалась со времени его восшествия на престол.