Еще один перекресток. Мост. Тонкая речка. Черная. Как та, что каким-то образом связана с Пушкиным. Маша не может вспомнить, каким образом Черная речка связана с Пушкиным? Но, кажется, смертным. Вода в этой речке никак не связанной с Пушкиным слишком тепла, чтобы остановиться даже в минус двадцать.
Женщина кормит уток, бросая с моста в незамерзающую воду изорванные куски нарезного батона. Птицы подхватывают белоснежное тело Христа, и тело Христа утоляет их голод. Это ли не чудо?
Вы не одолжите кусочек?
Женщина протягивает все, что осталось последнюю корочку, и Маша, разрывая ее на три, бросает как можно дальше, точно капли дождя.
Метеоритного.
«Чудо-юдо рыба-кит»
Здрасьте, удивляется Маша, потому что в букинисте вместо привычного Сани в разноколоритных вариациях древнерусской косоворотки-недельки за прилавком оказывается тощий монохромный кент нечитаемой национальности.
Здоро́во, бросает кент.
А где Саня?
Болеет.
А ты кто?
Кит.
Чудо-рыба?
Чудо-юдо.
Это да. Парень чудо. И красивее, чем целитель Пантелеймон. Бледная кожа, черные волосы, голубые глаза. Ключицы, локти, костяшки острые, словно обколотые. Ссадина на скуле, как помарка. Синяк на плече передает привет из глубокого выреза черной футболки. Крестик, ладанка серебро. Кожаный браслет на запястье, червленая цепочка. Ногти маленькие скорлупки. Тонкие царапины на тыльных сторонах обеих ладоней.
Ниже, как отрезало. Прилавком. Ничего не видно. Львиные лапы, хвост грифона, стебли ног? Джинсы, кеды, шерстяные носки?
Ты учишься в нашей школе, сообщает Маша.
И че?
Сейчас уроки.
И какого лешего ты тут шляешься?
Праздную день рождения.
И как компания?
В смысле?
Приятная или неприятная?
Это твоя?
У меня только президентская, через «а».
Маша кивает, и призрак Мэрлин Монро является ниоткуда, напевая одними губами:
«Хэппи бездей, мистер президент».
Маша разглядывает книги на стойке, подбирает пальцами «Детство Темы». Зеленая обложка, как газонная плитка темная, золотое название, черный автор.
Страница загнута уголком. Маша проводит пальцем по линии сгиба, как бы усиливая его.
« Эт-та что?
Небо, мой крошка, небо, малютка, недосягаемое синее небо, куда вечно люди смотрят, но вечно ходят по земле».
Ты читал? спрашивает Маша и демонстрирует книгу, Кит вглядывается и отвечает:
Начал.
И как?
Съедобно.
А ты не перехвалишь. И что насчет товарного вида?
Разгладь.
Да тут шпарить надо.
Ты побухтеть заглянула? уточняет Кит.
Маша пожимает плечом и садится в кресло со стопкой книг.
Читает. Вслух.
«Как объяснить, что мы столь безутешно оплакиваем тех, кому, согласно нашим же утверждениям, уготовано вечное несказанное блаженство. Почему все живущие так стремятся принудить к молчанию все то, что умерло? Отчего даже смутного слуха о каких-то стуках в гробнице довольно, чтобы привести в ужас целый город?»
Последнее слово замирает в деревянной пустоте зала, как паук, свесившийся с потолка на едва приметной черте паутины в центре комнаты. Маша смотрит на Кита, который открыл термос и наливает в чашку горячий судя по запаху и цвету кофе. Темная полоса воды как часть радуги в Мире Тьмы.
Будешь? Кит поднимает чашку.
А у тебя конфет каких-нибудь нету?
Какие-нибудь есть, Кит выставляет из-под на прилавок вазочку, заполненную разномастными фантиками.
Лень идти. Маша протягивает руку, раскрывая и закрывая пустой кулак, как птенец клюв.
Понимаю, говорит Кит и прицельно стреляет в Машу конфетой. Сам не ест. Делает глоток. Комок кофе скатывается внутрь него, как комок снега.
Благодарю, отвешивает Маша мелкий поклон, не вставая. Не любишь сладкое?
Сегодня? Пожалуй.
А завтра?
«Завтра это так далеко, что кто его знает».
Кит допивает кофе и прикручивает чашку-крышку к термосу.
Что думаешь? спрашивает Маша, рассматривая его, будто в кино.
Простые движения, такие же естественные, как тревожное подрагивание ветвей в ветреный день, и завораживают не меньше, чем тревожные подрагивания ветвей в ветреный день.
Про что?
Про стуки в гробнице.
Кит хмурится.
Освежи контекст.
Почему люди боятся мертвых?
Кто боится? Кит оглядывается корешки самых разных книг смотрят на него, не мигая. Слышишь?
Что?
Стуки в гробнице.
Секундная стрелка в пластиковых часах считает: раз, два, три.
«Не скучно ли долбить толоконные лбы»? любопытствует последняя книжка.
Ты это мне?
Ага.
Нет.
И как ты справляешься?
Не долблю.
Маша откидывается на спинку, смотрит в потолок. Доски, щели между досок, хитросплетения открытой проводки, паутина в люстре, паук.
«Ты неправильно бутерброд ешь».
Говорит Паук? Кит?
Взгляд соскальзывает паук не смог его удержать. Кит выходит из-за стойки, и оказывается, что плавники скрывают вельветовые штаны, которые рыжие, а хвост ботинки, которые зеленые.
В каком смысле?
В том смысле, что книгу выбирать нужно по первому предложению, середину написать любой дурак может. И это тебе не стихотворение, где важнее всего конец. Книгу, если до конца дочитать, там уже фиг с ним, какое последнее слово. Слово важно в начале. И первое предложение важнее любой одежки. Это как галстук-бабочка, когда сразу: нет.
Маша открывает маленький томик в мягких корках.
«Сначала краски.
Потом люди.
Так я обычно вижу мир.
По крайней мере, пытаюсь».
Ну и как? спрашивает Кит, почесывая левое веко.
Съедобно.
Ну вот и бери.
У меня денег нету.
Дарю.
С чего это?
В честь дня рождения.
А если я солгала?
Тем более.
Конец света
Маша выходит из магазина с ощущением конца света. Электрический остался там, за порогом, а дневной задавило одеялами снежных матрасов, как горошину. Вернуться, что ли?
На двери объявление: «Вечер поэзии». 20:00.
Метель. Метет. И не метет, а на-метает. Снег все вымазал густым слоем белил. Заслонив: мысли, чувства. Проник в голову. Словно лицо дверь, которая открыта.
отдохни, ледокол
вот озеро
полежи спокойно, как в ванной
Телефон звонит. Брать не брать. «That is the question». Маша не отвечает, но перезванивают.
Берет и:
Где шляешься?
А что?
А то, что диктант по русскому. Камцумирь, и побыстрее!
Вот стоило такой беседе продать все волшебство?
«К белым венчикам в буране тянутся цветки герани»
Секундный порыв поддаться суете и бежать сломя голову, сменяется буддийской безмятежностью: сесть под дерево. Маша смотрит на небо: снег сыплется, спокойный, как танк. Хорошо со Вселенной. Особенно помолчать. По душам.
Маша садится на ступеньку, прямо в снег, который уже сугроб. Достает телефон.
снег snegъ сънегъ snaigis snecht снiг snieg
ты един для всех
аки Бог
«Давай, дружок, по Вологде кружок»
Маша садится в автобус, что приходит пустым следом за автобусом, на который она не успела. В пустом автобусе хорошо. Хорошо, что она не успела на тот. Хорошо, что успела на этот. Но «что такое хорошо»?
Забирается на заднее сиденье высокое, из него видно все: дома и крыши, водителей и пешеходов, светофоры и окна, лестницы и заборы. Перечисление, как форма скуки.
Маша открывает книгу-дар. «Вот маленький факт. Когда-нибудь вы умрете». Закрывает. Как насчет правила про второе предложение? Ей хочется позвонить Киту. Но куда Киту позвонишь? В океан? Особенно, когда тебя другой кит увозит.
Маша вздыхает. Читать нет смысла. Несмотря на первое правило, слов она не понимает. Какие-то они больные. Никак не складываются. Смысл ускользает. Буквы стоят сами по себе, точно доски в заборе: не пускают.
Текст, выписанный реальностью, еще непонятнее. Все слишком обычное. Как заметка в газете. Не про вашего мальчика, а Бог знает про что.
Звезды говорят, слушай
Она подходит к неродной alma mutter. С муттер у нее по жизни не складывается. «Ужинать не зови. Пу-зы-ри». Глядит на школу. Из-за угла. И понимает: ухвата. И: не нужно входить. «Не совершай ошибку», Маша. Держись подальше.