Ушиб сначала не проявлялся, пока не началось серьёзное воспаление, а потом и свищ. Копчик это окончание позвоночника. Так все думают. И боль испытание на прочность. Терпела женщина долго, пока из Мариуполя, освобожденные из Азовстали, не приехали сын с невесткой. Они-то и приволокли мать в больницу. Успели. На почве постоянной боли развился диабет, высокий сахар, похудение. Все думали, что этой бабуле лет восемьдесят, а оказалось, шестьдесят с хвостиком. Конечно, мы не замечаем своего возраста. Кажется, что мы намного моложе. Но такая серьёзная разница всем бросилась в глаза. Боль, физическая ли, моральная, вся осталась на морщинистом лице. Овободившись от постоянной изматывающей боли, Варя начала со всеми разговаривать. Её невнятная речь порой так доставала, что хотелось бросить в неё подушкой. К счастью, подушки были неподъёмные, словно камни-монолиты.
Да, подушки. Ты даже сестре-хозяйке пожаловалась на свою постель. Сказала, что жёсткая, словно лежишь на досках. Улыбнувшись в ответ, сестра-хозяйка ответила, что ты не ошиблась. Здесь все лежат на досках. О, ужас! Как можно в наше время, в двадцать первом веке?! Только позже ты поняла, что так и больным надо, и нянечкам легче переворачивать, меняя памперсы. И позвоночники настраиваются на работу.
Бабу Галинку привезли неожиданно. Собственно, сюда все попали неожиданно. Наверное, не так. Бабу Галинку привезли совсем обездвиженной. Крупного телосложения, с минимумом морщин на лице, белотелая, всё время стонала: «Болыть». Дочь растирала матери ногу. Казалось, и во сне Татьяна ни на секунду не останавливалась. Опекала мать, всё время чувствуя свою вину. Сейчас так жизнь устроена, когда дети и родители живут раздельно. У каждого свой мир, в который порой никого не хочется впускать. Так бы и жили, если бы в этот мир не ворвалась без спросу война. И ведь в разных концах города живут, но и у дочери, и у матери опасные районы. Везде прилёты. Только на Бога надеяться авось не прилетит. Так и получилось, что Талинка была в квартире одна, когда случился инсульт. Талинкой Анна Григорьевна стала, когда правнук заговорил. Это он назвал старенькую бабулю Талинкой. С тех пор и все соседки стали звать её Талинкой.
Господи, ну почему всё так получилось! в сердцах выдохнула Татьяна. Разве бы мы допустили, чтобы мама осталась одна в таком состоянии?
Потеряв сутки без медицинской помощи, Галинка не нашла в себе сил для борьбы. Она только постанывала, приговаривая: «Болыть».
Ноги у нее болели всегда. Женщина привыкла лечиться народными средствами травами, компрессами, примочками. Став обездвиженным, её тело обратило внимание исключительно на правую, непарализованную ногу. Болит значит, живая. Четверо суток шла борьба за восстановление некоторых жизненных функций. Бабуля заговорила. Ей принесли рисунок от правнука, где он с любовью написал просьбу о скорейшем выздоровлении бабули. Галинка попросила рассказать всем, что во всём виновата война. Если бы не обстрелы, была бы сейчас дома, ухаживала за клумбой и угощала малыша сладостями. Она любит свою внучку, правнука, но бомбят, поэтому надо всегда сидеть в квартире. Во время очередного обстрела она лежала на диване
Татьяна повязала матери белый ситцевый платочек, и та сразу как-то постарела. Не сопротивлялась. Почему-то не снижалась температура. Устав от боли, Талинка вдруг глубоко вздохнула. Дочь испугалась и позвала доктора.
Никто не понимал, откуда эта паника. Всё было спокойно и размеренно. Бабушка получила дозу лекарств, немного поела супчика, ей сменили памперс
Вошли доктор с медсестрой, попросили всех выйти из палаты. Всех ходячих. Трое оставались в своих постелях. Талинка ещё пару-тройку раз вздохнула и притихла. Врач констатировал смерть.
Смерть была рядом. Протяни руку и вот она. Настоящая. Тихая. Без обстрела. Все лежачие закрыли глаза, чтобы не видеть, не слышать, не знать, не участвовать.
Уже через пять минут Талинки не было в палате. Её увезли. Осторожно. Тихо. Быстро. Зачем новые инсульты? На стене, у изголовья, остался висеть рисунок правнука, прикреплённый лейкопластырем.
За окном вдруг резко взорвало небо. Вскрик! Испуг! Слёзы. Так будет долго. Память бомбежки автобуса осталась на подкорке. Это как детский испуг. Когда прижмешь плачущее дитятко к груди, погладишь по головке и тихонько нашепчешь ласковые слова, оно и притихнет. Но ты. Ты взрослая. Тебя никто не прижмёт, не погладит по головке. Тебе самостоятельно надо из этого взрыва выкарабкиваться. Но как? Как, если взрывы всегда. Они вокруг. Они в тебе. Они в окне, в небе, в сердце.
Война. Война отнимает жизни и с кровью, и без крови. Кто подсчитает количество умерших от шока, от стресса, от боли? Кто ведет эту статистику? Кто скажет: «Стоп. Довольно. Это сон. Всем проснуться!»
Галинка уже не проснётся. Мы каждый день слышим о погибших. Мы знаем, сколько человек ранено. Мы не знаем, что каждый день по коридорам больниц громыхают старые каталки. И вдруг услышишь: «Ты почему головой вперед везёшь? Нельзя! За собой ещё потянет. Быстро повернули каталку!»
Владимир Крупин
Владимир Николаевич Крупин русский советский писатель, педагог и публицист родился 7 сентября 1941 года в пгт Кильмезь Кировской области. Один из представителей «деревенской прозы». Пишет на православную тему. Главный редактор журнала «Москва» (19901992). Главный редактор христианского журнала «Благодатный огонь» (19982003). Лауреат Патриаршей литературной премии (2011).
Почётный гражданин Кировской области (2016).
Игра в «военку»
В Великую Отечественную войну моё поколение входило в возрасте младенцев. Война началась, а мы рождались. Война шла, а мы росли. И Победу помним. И горе, и крики вдов и матерей, и сирот.
И наши игры, которые были, конечно, все военными. Раздавался клич: «Айда в военку играть!» И собирались моментально. В этих играх были и «наши», и «немцы». Бросали монетку, кому кем быть. Делились по-честному. Разбивались на пары, отходили в сторону, договаривались, кто кем будет, подходили к «маткам», «водям».
Матки, матки, чьи помадки?
Называли на выбор два предмета: буран или вьюга, трава или сено, лыко или мочало, куль или мешок и тому подобное. «Води» по очереди выбирали. Так создавались команды. Конечно, друзьям хотелось быть в одной команде и они, чтобы не попасть в разные, не сговаривались, старались шепнуть своему командиру свой «позывной», кем он назовётся: сосной или берёзой.
После делёжки силы уравновешивались, то есть в команду, куда собирался народ поплоше, выталкивали в виде довеска одного-двух из резерва, который крутился тут же. Никто из резерва не оставался без дела, он шпионил в пользу «своей» команды.
Играли всегда в живописнейших местах: лесные опушки, речные обрывы, луга. Чаще в логе, берега которого были в лопухах и кустарниках. Внизу ручей. Берега над ним то глинистые, то каменистые, то песчаные. То ельник, то вереск, то пихта.
Итак, свисток! В начале каждой «войны» ещё помнилось, кто «наши», кто «немцы», но игра была так горяча, обе команды так рвались к победе, так одинаково кричали «ура» и «полундра», что всегда побеждали «наши». Тем более я не припомню, чтобы хоть раз какая-то команда признала себя побеждённой. И никто и никогда не соблюдал никаких правил, которые вроде бы оговаривались до начала игры, никто не падал после крика: «Падай-ты убит! Падай!» И какие правила, когда захваченные в плен плевали в лицо тем, кто допытывался, где спрятано знамя, когда не хватало только настоящей гранаты, чтобы подорвать себя и врагов, когда уже и резервисты, никого не спрашивая, добровольно ввязывались в бой. Тут уж никакое жюри не смогло бы установить победителя.