Но сейчас игумену, верно, было не до поучений. Только сейчас, когда он поближе подошел, заметил Максим, что тот бледен сверх обычного, и губа нижняя у него словно подрагивает слегка. Сердце Максима стукнуло: не связано ли это с гостем со шрамом? Не скажет ли сейчас игумен что-нибудь насчет него?
Впрочем, я не за тем пришел, сказал игумен. Ты мельницу знаешь, что за Гремихой, в лесу?
Максим кивнул и взглянул на игумена вопросительно. Мельницу ту он знал, осенью возил туда с Серафимом рожь, что в Гремихе собрана. Вот только для чего она нынче игумену понадобилась? Не рожь же молоть, ночью-то? Да и не время сейчас, июль на дворе.
Возьми в конюшне Сивку, скачи туда, сказал игумен. Скажи мельничихе, что Серафим плох совсем. Пусть пришлет человека хм она знает, какого.
Знахаря, что ли? переспросил Максим. Известно, что мельники, которые на отшибе живут, многие заодно и знахарствуют, а то и вовсе ведовством пробавляются. Сорока как-то рассказывал, что гремихинская мельничиха по ночам летает по небу на мельничном колесе голая и простоволосая.
Ну, да, навроде знахаря, произнес игумен. Давай, иди ступай, время дорого. И помни: скажи ей, чтоб поскорее человека этого привела. Упаси Господи промедлить кажется, дело плохо совсем.
Но Максим помедлил. Он понял, что спросить надо сейчас или никогда.
Я на дворе видел человека со шрамом, кто это? спросил он отца-игумена, стараясь никак не выдать голосом, насколько это для него важный вопрос.
Что тебе за дело? удивился игумен. Человек этот от боярина приехал, по надобности.
Монастырям здешним покровительствовал боярин Иван Петрович Шуйский, имевший в этих местах вотчины. Когда в монастыре говорили «боярин», обычно имели в виду его.
А надолго он? спросил Максим.
Да дня два, должно быть, пробудет, ответил игумен. Все, хватит лясы точить. Собирайся скорее, до мельницы путь неблизкий.
«Значит, когда я вернусь, он все еще тут будет», смекнул Максим, и эта мысль его успокоила. Он не мог бы сейчас ответить, что именно собирается он делать, когда вернется и застанет здесь Меченого. Может быть, случай зарубить его спящим уже и не представится. Но про себя он решил, что не простит себя ни за что, если хотя бы не выяснит, как того зовут и кому он служит. Просто на будущее. Жизнь впереди долгая.
Максим поклонился, сложил книгу в сундук аккуратнее и бегом бросился в конюшню, где жевал овес старенький Сивка конь, которого еще лет десять назад оставил в монастыре дворянин Хвощов, отправляясь в поход на Литву. Оставил в залог, так как отец-игумен ему денег ссудил на пансырь железный, да в походе том он, вероятно, и сгинул вместе с сыновьями, так как за конем так никто и не явился, отчего и остался он навсегда монастырским.
Максим Сивку потрепал по гриве, стал седлать, достал седло тоже еще хвощовское, все уж насквозь протертое приладил, приготовился уж выезжать. Коня он любил, да и конь его, кажется жаловал. Из всех насельников монастыря Максим был единственный, кто в прошлой жизни на лошадях езживал. Батюшка его, еще малого совсем, учил управляться с лошадью готовил к воинскому поприщу.
Погоди, раздался вдруг у него за спиной запыхавшийся голос.
Максим обернулся в дверях конюшни стоял игумен запыхавшийся, бледнее прежнего.
Вот что, возьми-ка ты вот это, на всякий случай, с этими словами протянул он Максиму топор серафимов.
Для чего это? спросил Максим, приняв топор у игумена и взглянув на него с удивлением словно забыл, как с топором обращаться.
Дело сейчас ночное начал игумен, отводя глаза. Всяко там, бывает, таится в нощи. Оно, конечно, Господь милостив, а все-таки Вдруг разбойники или что.
Хотел, было, Максим сказать, что тракт проезжий отсюда далеко и про разбойников в здешних лесах не слыхано, да не стал. Игумену перечить не положено, да и к чему это делать на ровном-то месте? Привесил топор к поясу, вскочил в седло. Отец-игумен его перекрестил, а затем придержал коня и напоследок еще зашептал:
Ты ей это, скажи, мельничихе-то коли начнет запираться: не досуг-де мне идти, или еще чего, что я на нее управу найду. Она всякие, там, отвары варит, к ней со всего уезда за этим ездят, я это отлично знаю, и могу отписать, куда надо. Так и скажи. Пусть поторапливается.
Максим на игумена взглянул удивленно. Он знал, что отец-игумен человек мягкий, на злобу нескорый. Наказаниями и епитимьями в монастыре ведали келарь и пономарь, а игумен в это дело мешаться не любил. Коли кто провинился, он обычно говорил келарю: накажите его, но по-божески. С чужими же он и подавно собачиться не любил, от чего бывали нередко монастырю убытки. Вот, к примеру, о прошлом годе нанял он мужиков частокол починить, пообещал муки три мешка, да по курице каждому. А они, как починили, стали приставать, чтоб еще по три копейки на брата выдал: дескать, работы вышло больше, чем рядились. Казна в монастыре тощая, в ней каждая копейка на счету, а игумен сперва увещевать их взялся, да в итоге плюнул и выдал деньги, чтоб только по злу не расстаться с работниками.
Чтобы он кому судом и карой грозил такого про него Максим никогда не слыхал. А теперь, стало быть, вот что.
Открыл заспанный сторож Маркел ворота, и вылетел Максим рысью на тропу, что вела к Гремихе. Ночь была лунная, теплая, ни ветерка, ни колыхания. На небе выступили звезды, дорога была пуста совершенно. Стук копыт отдавался далеко, теряясь эхом в лесу.
И на секунду помнилось Максиму, что вовсе не инок он, а рыцарь, что не свитка на нем монашеская с клобуком, а шлем и латы железные, что по бедру его хлопает на топор простецкий, а булатная сабля в дорогих ножнах, и несется он ночным делом не звать в монастырь знахаря, а вызволять из башни благородную девицу, заточенную в нее злокозненным чародеем.
Часто на него такие мечтания находили, но сейчас ему вдруг стало от них неприятно, так что он даже сплюнул.
Тьфу ты, чего попусту мечтать! сказал про себя Максим с горечью. Шестнадцать лет, а все словно ребенок малый! За отца отомстить, и то не умел!
И поехал дальше, уже понурясь, но хода не сбавляя. Знать бы ему в ту минуту, что все дальнейшее, что с ним случится, будет и диковиннее, и страшнее всего, что в книге Малория описано.
Глава вторая, в коей несвятые пророчествуют, а неживые ходят
Миновал Максим тихую, давно уж погрузившуюся в сон Гремиху, проехал бывшую деревню Волчиху, от которой от которой одни обгорелые срубы остались, травой да кустами проросшие. За ней еще хутор был тоже давно брошенный. А там уже, далеко за полночь, блеснула впереди в лунном свете река, а вскоре показалась и черная кособокая мельница.
Максим привязал у крыльца коня, спешился, постучал. Поначалу никто не откликнулся, и он даже успел подумать: а что если и вовсе нет на мельне никого живого? От этой мысли он даже поежился: на дворе глухая ночь, кругом до самой Гремихи никакого людского жилья.
Однако же минуту спустя за дверью послышалось сперва шарканье и скрип половиц, затем тяжелое дыхание.
Фу-фу, русским духом пахнет! проговорил из-за двери скрипучий голос. Максим даже вздрогнул, до того вышло похоже на то, как он представлял себе взаправдашнюю Бабу Ягу.
Мгновение спустя растворилась дверь но лишь на узкую щелочку. В щелочке показалось пухлое, круглое бабье лицо с прилипшими ко лбу черными волосами с проседью.
Тебе чего, добрый молодец? произнес тот же голос.
Я из Введеньева монастыря, сказал Максим. Меня отец-игумен прислал, говорит, человек у тебя есть, чтобы больному монаху помочь.
Это что ж за человек такой? проговорила мельничиха, взглянув на Максима удивленно. По знахарскому делу я сама, грешная, кое-чего разумею. Вот только чем монах-то болен? Если животом скорбен, так это у меня тут как раз такой настой заготовлен, как рукой снимет и колотье, и запор нутряной