Не запор у него, ответил Максим. Укусил его кто-то в лесу, третьего дня. А теперь он лежит в жару и ругает весь свет неподобными словами. Вот отец-игумен и попросил, чтобы ты послала со мной своего человека, кто он там ни есть.
Свят-свят-свят, мельничиха мелко закрестилась и отшатнулась от двери, словно Максим на нее топором замахнулся. Ты, голубь, заходи внутрь-то. Нечего о таких вещах на дворе толковать среди ночи.
Максиму и самому уже надоело на пороге торчать. Зашел он внутрь это была жилая изба, к мельнице пристроенная. В дальнем углу горела крохотная лампада возле совершенно почерневшей от чада иконы, а под ней лежали сложенные в беспорядке друг на друга мешки должно быть, с мукой. К потолку тут и там привешены были пучки трав и низки сушеных грибов, еще больше травы было разложено на столе, где стояло также две ступки с пестами и маленький закопчённый котел. От всего этого в избе стоял пряный запах не то лесной поляны, не то сеновала.
У окна засвечена была лучина. Возле нее на лавке сидел угрюмый парень с нестрижеными русыми волосами, примерно Максимов ровесник или чуть постарше. Что-то мастерил с охотничьим луком кажется, тетиву перевивал. На Максима он и не посмотрел даже только один раз быстро взглянул исподлобья, и снова за тетиву принялся. Сынок, должно быть, хозяйский. Чего, только, он, среди ночи тут сидит? Может, с самого утра на охоту собрался? Ну, да и бог с ним.
Когда, говоришь, монаха-то этого укусили? спросила мельничиха, протяжно зевнув и перекрестив рот. И как звать тебя?
Звать меня Максимом, ответил он. А тебя как величать?
Василисой, ответила мельничиха. Вишь, по молодости была прекрасная, а теперь давно уж стала премудрая.
А монах этот третий день уже в жару, продолжил Максим.
Плохо дело, покачала головой мельничиха. Два дня да без лечения Ему у вас в монастыре укус-то не прижигали? Обори-траву в рану не сыпали?
Максим пожал плечами.
Откуда мне знать? Должно быть, нет.
Ох, худо дело, ох, худо снова раскудахталась баба. Сын ее в это время глядел на ночного гостя исподлобья, но ни слова не говорил.
Ну, раз худо, так пошли за своим человеком поскорее, сказал на это Максим.
Кого ж я пошлю? удивилась мельничиха. Не Стешу же, одну, в глухую ночь-то. А сама и подавно не пойду. Страсть такая.
Ну, тогда я сам пойду, сказал Максим, подтянув пояс. Ты мне только скажи, куда ехать-то. У меня конь, я живо домчу.
Как же я тебе скажу, голубь? мельничиха уставилась на Максим а так, словно он жуткую глупость сморозил. К тому человеку ходить никому нельзя кроме тех, кто дорогу знает. Ежели я тебе скажу, где его сыскать, мне ж потом головы не сносить. Нет уж, чернец, поезжай-ка ты назад, в свою обитель, а я как солнышко забрезжит, быстро к тебе человека пошлю ясным соколом прилетит.
Мне без того человека являться не велено, ответил Максим мрачно. Он уж понял, что по-хорошему с мельничихой не сладит.
Ну, тогда посиди здесь у меня, выпей, вон, кваску, а то поспи: чай, всю ночь скакал?
Да что это за человек такой, что к нему запросто прийти нельзя? воскликнул Максим. Не леший же, в самом деле?
Тьфу-тьфу-тьфу! заплевала мельничиха во все стороны. Ты в своем уме, ночью в лесу такие вещи говорить?!
Она несколько раз размашисто перекрестилась на закопченный образ в углу.
Человек он, такой же, как мы, грешные, но ходу к нему всякому проезжему нет, а есть только тем людям, что у него в доверии состоит, вот навроде меня, сказала она, отогнав нечистого. Но ночным делом я к нему не пойду, хоть ты мне рубль серебром дай! Тем более, ты сам говоришь, что в лесу этакое
Максим подивился: ничего такого он, кажется, не говорил. Стало окончательно ясно, что добром от нее ничего не добьешься.
Ты баба эти разговоры брось, сказал Максим. Отец-игумен тебя возле монастыря терпит, хоть и знает, что ты не всегда божескими делами пробавляешься. А мог бы и епископу в город отписать, живо бы к тебе стрельцы нагрянули.
А ты меня стрельцами не стращай! баба выпятила грудь. Ты вообще что за воевода, стрельцами он тут мне грозить будет!
Я не стращаю, ответил он. А просто нужно добро помнить. Отец-игумен меня просил, чтоб как можно скорее привели твоего человека это значит, дело вправду не терпит.
Да уж ясное дело, что не терпит, вздохнула мельничиха, подуспокоившись. Но и ты-то чего от меня хочешь: чтобы я, старая, среди ночи туда пошла?
Да Господь с тобой! воскликнул Максим. Чего тебе самой по ночам ходить, когда у тебя, вон, сын, здоровый лоб, сидит?
Он кивнул в сторону парня, который уж приладил свою тетиву и теперь следил за их перепалкой внимательными серыми глазами.
Когда Максим сказал про сына, мельничиха сперва воззрилась на инока, как на безумного, потом перевела взгляд на сидящего на лавке парня, а затем вдруг ни с того, ни с сего расхохоталась, так что чуть на пол не шлепнулась. А парень, переглянувшись с ней, тоже рассмеялся, и хоть смех его был низковатый, с хрипотцой, но до Максима тут же дошло, что никакой это не парень, а девка, коротко остриженная, в портки и зипун наряженная.
Тут же он почувствовал, как краснеет.
Извини, голубь, сказала Василиса, отсмеявшись. Сынок у меня один только был, да я его, крохотного еще, схоронила. А ныне у меня только дочка Стеша, вот, прошу любить и жаловать.
Максим странной девице коротко поклонился.
Могу я, конечно, ее послать, но только если дашь своего коня, сказала мельничиха, раздумчиво. На коне еще туда-сюда. Не догонит никто, глядишь.
Как же я коня дам? ответил Максим. Конь монастырский. Сядет на него твоя дочь ищи ее потом да свищи, а что я келарю скажу?
Тьфу ты! сплюнула мельничиха раздраженно. Тут такое творится, а он думает только о том, чтоб клячу не увели! Ну, сиди тогда тут, стереги ее до утра!
Ты меня, матушка, с ним отпусти, сказала вдруг девица. На одном коне как-нибудь доедем. Мне с ним худа не будет, я знаю.
И как-то так она по-особенному сказала слово «знаю», словно в нем заключалось нечто тайное, только промеж ней и матерью известное. Мать в ответ на нее тоже посмотрела по-иному, чем прежде.
Ну, коли знаешь протянула она с сомнением. Тогда поезжай, конечно. А все-таки, ночным делом Ну, да ладно
Только ты, инок, ее береги, сказала напоследок Василиса, когда они уж на двор вышли. Одна она у меня, больше никого не осталось.
Ох, матушка, Стеша поморщилась. Я чуть не каждый день в лес хожу, и без коня, и без него, вот, а ничего со мной не делается.
Помог ей Максим взобраться на конскую спину, затем сам сел позади, стараясь к девице не прикасаться иноку это ни к чему. Волосы Стеши пахли полынью и еще какой-то травой, незнакомой и пряной. Максим со смущением подумал, что сидеть к ней так близко ему очень нравится, но старался эту мысль от себя гнать. Он и так-то не много девок видал, живучи сперва в усадьбе дяди, домоседа и отшельника, а затем в монастыре. А уж чтобы девки ходили в портках, обтягивающих крепкие бедра этакого стыда он и вовсе не видывал. А Стеша, кажется, этим не смущалась нисколечко.
Как же ты можешь знать, сказал ей Максим, когда они потихоньку выехали со двора мельничихи, что со мной тебе худого не будет?
Да уж я знаю, ответила Стеша коротко. Я в лес завсегда одна хожу. Там поневоле научишься чувствовать, где лихо притаилось, а где его нет.
И что ж, во мне нет его?
В тебе-то? Стеша усмехнулась. Нисколечко.
Ну, положим, что так Но вдруг что помимо моей воли в лесу случится?
Коли и случится все равно, я жива останусь. Мне это явлено было, ответила она непонятно. Долго говорить, ты не поймешь. Но матушка знает, что коли мне что явлено, то, значит, так и будет.
Видение тебе, что ли, было? переспросил Максим. Отец-игумен всегда говорил, что видения пророческие Господь посылает только святым подвижникам, которые пред тем много Ему порадели. Стеша на святую подвижницу совсем не походила, да и много бы порадеть не успела при всем желании уж больно молода. Таким видения известно, кто посылает. Точно не Господь.