И еще три года мыкался Демидов по каким-то пересыльным пунктам, лагерям, по-прежнему безразличный к тому, что с ним происходит.
Он только чувствовал: люди, занимающиеся его судьбой, не знают теперь, что с ним делать.
Наконец в сорок восьмом году Демидова выпустили, обязав три года еще жить на поселении в том же северном районе, где был лагерь.
Но все проходит прошли и эти добавочные три года. Мог теперь ехать Павел Демидов куда угодно. А куда? Где жизнь доживать? Мать умерла еще до войны, получил он известие как-то. Мария, Денис Макшеев, родное Колмогорово все это было где-то уже в другом мире, будто за какой-то мутной бесконечной далью, преодолевать которую не было ни смысла, ни желания.
Демидов бы остался, наверное, до конца дней своих в неласковой северной земле, к которой как-то и привык за последние относительно свободные годы, чем-то и стала дорога она ему, может, незавидной своей холодной судьбой, нелегкой жизнью, если бы не слова тамошнего одного районного начальника. Показались они Демидову самым горьким из всего, что ему довелось испытать.
Вот, ты хочешь у нас в районе остаться, сказал ему тот человек. А зачем ты нам такой?
Какой такой?
А вот такой. Не человек, а просто так имярек.
Имярек, значит?
Вот именно. Зачем ты такой стране нашей? Людям нашим?
Я ни стране, ни людям ничего плохого не делал. Может, и хорошего тоже. Так вы дайте возможность.
Возможность? У тебя была и есть одна возможность покончить с собой. Не понимаю, почему ты не воспользовался ею до сих пор.
Почернело у Павла перед глазами, потемнели оконные стекла в кабинете этого человека, будто враз, в одну секунду залила непроглядная темень северный поселок.
Давным-давно, когда только-только осудили, дал зарок себе Павел не пить больше сроду спиртного. Получив волю, исполнял свято клятву, не брал водки в рот и капли. А тут прямо из кабинета этого начальника пошел в магазин, купил бутылку, вылил в кружку и выпил в три-четыре глотка. Будто воду выглотал, не почуяв горечи. И с удивлением обнаружил разжало сердце, отпустило туго натянутые по всему телу жилы.
И заплакал Павел Демидов. Все, что с ним было, переносил молча. А тут не выдержал.
Не прощу, нет Не могу! решил он в ту ночь, думая о Макшееве.
5
В родные места он приехал ранней весной, когда над Енисеем кричали журавли.
Но с какого боку приткнуться к жизни? Ни на что хорошее он уж не надеялся, отвык от хорошего. И, внутренне чувствуя, что пытает судьбу в последний раз, прямо с поезда пошел в райисполком.
Объясни мне, значит, гражданин начальник, что я такое за человеческое чучело? В том смысле стоит дальше мне жить али в самом деле солнечным светом я не имею права пользоваться? спросил он, зайдя почти без спроса у тонконосой секретарши в кабинет самого председателя райисполкома.
Фамилия у председателя была Агафонов. Толстый, неповоротливый, с заплывшей нездоровым жиром шеей, он, прихмуривая брови, с любопытством оглядывал посетителя.
Начальник-то я начальник видишь, раскормленный какой. А все-таки не гражданин, а товарищ Из заключения, что ли?
А для меня вся земля тюрьма без решеток.
Ишь ты, усмехнулся тучный Агафонов. Злой какой. А я вот стих однажды где-то читал: «Солнце светит всем слепым и зрячим. В этом и величие его» Это как?
Слова-то можно по-всякому составлять.
Н-да Агафонов все так же внимательно разглядывал Демидова. Ну-ка, чучело, себя замучило, рассказывай
И впервые за многие годы почувствовал Демидов, что не вся земля в подлецах, слишком большая она для этого.
Он рассказал толстому Агафонову о своей жизни все, не утаив даже и малейшей подробности.
Тот слушал не перебивая, только хмурился и мял кулаком жирный подбородок.
Н-да опять он произнес, когда Павел кончил. Что я тебе скажу, товарищ Демидов? Зло оно само себя показывает, а добро еще увидеть надо.
Это как же понять?
А так Я вот думаю: самое полезное для тебя сейчас будет пожить где-нибудь в стороне от людей, один на один с природой. Пособлю я, скажем, бакенщиком тебе устроиться на Енисее. А еще лучше лесником.
Значит, возле людей мне так и нету теперь места? Вся удушливая горечь опять прихлестнула к самому горлу.
А ты поверь мне, Демидов. Вот хозяйка хлеба из печки когда вынет сперва в прохладное место их составит, полотенчиком чистым прикроет отдохнуть от жара. И отмякнет он, хлеб, духу земного наберет. А люди? Людей и в лесу много.
Ты из крестьян, видать? Горечь сама собой отхлынула от горла, только на Агафонова смотреть почему-то было неудобно, ощутил он ни с того ни с сего и какую-то вину перед этим человеком.
Нет, я таежник в прошлом. И лесником долго служил. Вот сейчас как вспомню заноет сердце от тоски. Лес, природа вообще это высший разум, какой есть под солнцем. Научишься все это видеть и понимать и обнаружишь в себе человека. А это для тебя еще задача, уж поверь мне.
Демидов и понимал и не понимал, о чем говорит Агафонов. Но чувствовал надо ему верить. И неожиданно для себя произнес:
Да-а, хороший ты, должно быть, человек.
А это люди по-разному считают, усмехнулся Агафонов. Так что ж, позвонить мне насчет тебя в лесничество? Не подведешь меня?
Ты мою жизнь всю слыхал. Меня вон сколько подводили, а я вроде никого пока.
А ты поубавь-ка злости! рассердился вдруг Агафонов, покраснел, как от натуги. «Меня вон сколько» А сколько? Все люди будто тем лишь и занимались. Один раз только, один подлец Это надо тебе сразу, тут же понять!
Оно и раз, да досыта. Он, сволота, так и сказал: «Икать всю жизнь будешь». И вот наикался! Меня тоже понять не худо бы.
Значит, ты ему не простишь? Мстить собираешься? Агафонов, взявший было телефонную трубку, положил ее на место.
А он что, Макшеев, живой? быстро произнес Демидов. Ты знаешь его?
Не знал бы, может, и небывалым посчитал все, что случилось с тобой.
Где ж он живет-поживает?
Там же и поживает, в Колмогорово. Женатый на этой твоей Марии.
Демидов сидел согнувшись, уперев локти в колени, лицо уронил в ладони, тяжко, с загнанным хрипом дышал. Агафонов не говорил теперь ни слова. Павел знал он ждет ответа на свой последний вопрос.
А ты ты вот простил бы ему, доведись это с тобой? Ты не отомстил бы?
Я? Простить не знаю, не простил бы, кажется. А мстить, мараться об него побрезговал бы. Себе дороже.
А я себя дорого теперь не ценю! со злостью выкрикнул Демидов.
Они помолчали, будто каждый размышлял про себя, что же им делать, как разойтись? Наконец Демидов произнес с трудом, не глядя на Агафонова:
И дети у них у Макшеевых, имеются?
Двое, кажется, сын и дочь.
Демидов еще посидел немного и, гремя стулом, тяжело, неуклюже поднялся:
Ладно Не встреть я тебя такого, кроваво отомстил бы ему. Теперь не трону. Действием не трону. А простить, как и ты вот говоришь, не смогу. Это уж как хочешь.
Как понять «действием не трону»?
Неужели не понятно?
Чем же тронешь?
Не знаю. Ничего не знаю. Позвони в лесничество.
Попрощавшись, пошел из кабинета, но вдруг остановился, проговорил:
Это вот, про стих хорошо ты. Солнышко светит всем и зрячим и слепым. Ведь просто, а верно.
Правильно, Демидов! обрадованно, с облегчением, как показалось Павлу, произнес Агафонов.
И еще, должно быть, ты верно сказал: это для меня задача обнаружить в себе человека. Тут ты корень какой-то глубокий задел.
Не задача, а ползадачи уже, улыбнулся Агафонов.
Нет, обманываешься, упрямо повторил Демидов. Что ум рассудит, то еще сердце пронять должно. А это задача.
6
И стал работать Демидов лесником близ Колмогорова.
Прав оказался толстый Агафонов. Вечный шум леса, птичьи звоны, говор таежных речушек действовали успокаивающе, душа Демидова отходила. Прав он был, что и людей в лесу много: охотники, рыбаки, ягодницы, грибники Не было и дня, чтобы он не встретился с кем-то из людей, со многими подружился даже. Таким указывал лучшие ягодные, рыбные и грибные места.