Отыскав при свете свечи самую широкую рубашку, я принесла ее Сайону. Он встал, когда я вошла.
Просовывая руки в рукава, спросил:
Что с ним случилось?
Я покачала головой.
Он умер, когда мне было четырнадцать. Бабушка хоть и твердая, как кремень, но сохранила большую часть его вещей. Я про себя улыбнулась. Ката никогда не умрет. Слишком упряма.
Рубашка села неплохо по крайней мере, застегнулась на все пуговицы.
В тебе много от нее.
Я рассмеялась.
Ты говорил. Даже не знаю, похвала это или оскорбление.
Похвала. Обладатели сильной воли гораздо чаще добиваются своих самых высоких устремлений. Испокон веков.
Он встретился со мной взглядом, и руки вновь зачесались от потребности рисовать или лепить, или писать маслом. Мне нужно было излить в творчестве свое замешательство, разочарование и раздражающе непонятное ощущение, которое бурлило в груди с тех самых пор, как я вытащила бессознательное тело этого человека на свет.
Человека. Если его вообще можно так наз- вать.
Я коснулась его руки. Нежно.
Ты не скажешь мне, кто ты?
Его взгляд смягчился, став восхитительным, такой точно никогда не воссоздать.
Пока нет, Ай. Он дотронулся до моей руки. Я не стану добровольно менять то, как ты на меня смотришь или как разговариваешь со мной. Ты единственная в своем роде. Всегда такой была.
После нападения на ферму Ката перестала упоминать наемников или дезертиров и вообще перестала недобро отзываться о Сайоне. Он зарекомендовал себя не только прилежным работником, но и весьма полезным защитником в столь темные времена.
Мое творчество начало меняться.
Я посвящала ему время сна, поскольку не собиралась пренебрегать обязанностями перед семьей ради удовлетворения своих прихотей.
Я не занималась искусством столь рьяно с тех самых пор, как покинула Элджерон. Не чувствовала желания той непреодолимой тяги, которая возникает у творческих людей, когда в голове зарождается идея и требует выхода. Казалось, последние пять лет я закупоривала эту тягу внутри, а Сайон ее выпустил. Ночь за ночью я устраивалась у кухонного очага, чтобы не тратить свечи, и выплескивала вдохновение на бумагу наносила тонкие линии графитом или углем, отчаянно желая узнать, куда они приведут.
Я рисовала только Сайона. Порой возникало опасение, что мной завладевает одержимость, и тогда я изображала маму, Луну или даже Лозу. Однако муза одергивала меня после каждой попытки отвлечься, требуя создавать то, чего хотелось больше всего. Она как будто напоминала мне, что у Сайона целая жизнь за пределами фермы, и он не останется с нами навсегда. Что нужно пользоваться вдохновением, которое он мне придавал, пока есть время.
И я его рисовала. Раз за разом рисовала его глаза. Рисовала лицо с разным выражением, его фигуру. Рисовала странную рубашку и робкую улыбку, будто он не решался улыбаться по-настоящему. Я рисовала его перед камином и за столом, выполняющим разнообразную черную работу по дому без единой жалобы. Рисовала его с опущенной головой, в то время как бабушка его отчитывала. Рисовала, как он делает вид, будто не замечает на себе задумчивый взгляд мамы.
Я рисовала, как он истекает светом.
И мое творчество стало преображаться. Эти изменения трудно описать словами. Оно зажило новой жизнью. Приобрело нечто неосязаемое, чего не было раньше то, за что, без сомнения, неплохо заплатили бы в былые времена, в столице, когда война лишь маячила на задворках сознания короля. Изменения проявлялись в прорисовке набросков, в цветах красок, в штрихах карандашом. Мне словно неким образом удалось передать нечто, скрывавшееся под одеждой и кожей Сайона. Словно я нашла способ изобразить его душу его доброту и мудрость, терпение и загадочность. По крайней мере, это я видела, когда смотрела на свои законченные работы.
Даже мама, встав ночью в туалет и увидев наброски, это заметила. Прошло уже две недели с тех пор, как исчез Солнце.
Я и забыла, какая ты талантливая, Ай, прошептала она, прижимая руку к груди.
Я стала по-другому рисовать.
Мама кивнула.
В рисунках больше жизни. Больше Она взглянула на законченный набросок на полу рядом со мной, где Сайон смотрит в темное небо, сдвинув брови. Больше страсти, закончила она так тихо, что я едва расслышала.
У меня окаменели плечи. Что-то в этом слове «страсть» меня растревожило.
Я взяла набросок и рассматривала его еще долго после того, как ушла мама. В моем творчестве и прежде хватало страсти. Иначе я никогда бы не заработала себе славу в Элджероне. Тем не менее мама права. Само чувство меня не страшило не тот возраст для подобных переживаний. Однако уже довольно давно в моей жизни не было признаков истинной страсти. И мне оставалось лишь гадать, почему именно Сайону удалось ее воскресить во мне, еще когда он лежал в предполагаемой лихорадке. Еще до того, как открыл свои невероятные глаза, пусть это и звучало крайне легкомысленно.
В уголке сознания мелькнула мелодия старой бардовской песни, слова которой не удавалось вспомнить.
Я запомнила его. Что он от меня скрывал? И поверю ли я в правду, когда услышу ее?
Я по-прежнему добросовестно заводила карманные часы, поэтому знала, что время вечернее, и мы все, включая Сайона, располагались вокруг камина на стульях и подушках. Мы успели привыкнуть к нашему гостю, и даже Ката целых три дня не упоминала ни о наемниках, ни о пиратах. Сайон продолжал зажигать свой странный сигнальный огонь на крыше, когда Луна пряталась за горизонтом. Ката утверждала, что таким образом он обращает мольбы к богам, как она со своими свечами. К счастью, бесконечная ночь не холодела, однако тьма, казалось, просачивалась сквозь стены. Посевы стояли одной ногой в могиле, а мы так и не решили, что будем делать, если все происходящее станет новой нормой на неопределенный срок.
Никто не хотел об этом думать.
Ката рассказывала историю о том, как познакомились ее бабушка с дедушкой мои прапрабабушка с прапрадедушкой историю, которую я слышала множество раз, но которая никогда мне не надоедала, тем более что при каждом пересказе Ката добавляла новые подробности. Я всегда слушала внимательно, предвкушая их.
Шла война войнам с Белатом, казалось, не было ни начала ни конца, и прапрабабушка переоделась в парня, чтобы сражаться за Рожан. Ее вместе с прапрадедушкой взяли в плен и посадили в одну камеру, где ее секрет и выплыл наружу. Нетрудно догадаться, что прапрабабушка забеременела моим прадедушкой еще до того, как двоих пленников освободили.
Когда война наконец закончилась, они возвели майское дерево. Ката сидела, расположившись в самом удобном кресле. С ленточками в два раза больше обычного, в пять раз больше танцев. Был настоящий праздник.
Майское дерево не ставят зимой, проговорил себе под нос Сайон, явно не стараясь, чтобы его услышали. Однако, несмотря на возраст, у Каты был острый слух.
Апрель вполне себе весна, возразила она.
Сайон выпрямился, поняв, что его услышали.
Война голубей закончилась подписанием мирного договора семнадцатого января
Был апрель! рявкнула Ката. Да откуда тебе-то знать? Ты не рожанин.
Сайон склонил голову в знак смирения.
Верно, не рожанин.
Я задумчиво его разглядывала. Он знал или, по крайней мере, делал вид, что знает точную дату окончания войны столетней давности. Может, он историк? Но зачем это скрывать? Если только он тогда уже не родился
От этой мысли испарился налет сна. Я вновь взглянула на него. На вид ему было лет сорок, может, сорок пять, похоже, он хорошо сохранился. Я еще не спрашивала, сколько ему лет. Божки жили столетиями, так что если эта теория верна, он вполне мог быть старше, чем история моих предков. Интересно, сколько всего он пережил, увидел, услышал?