«Рабочая высота», про знатного токаря-пекаря
«Вечная дружба» с братским чехословацким народом. Они друг другу-то оказались не братья, не то что нам.
«На полях страны» яровым клином засеяна хренова туча гектаров.
«Выступление Р. Никсона» главгад из Вашингтона рассуждал о непростом выборе: вывести своих обосравшихся вояк из Вьетнама прямо сейчас или подождать пока им не наваляют еще побольше.
В рубрике «физкультура и спорт» сообщали, что Старшинов успел наколотить уже триста восемьдесят шайб и, наконец, «Последняя колонка» задавалась вопросом: «Сколько глетчеров в Казахстане?»
Глетчеры эти меня доконали, свернув газету аккуратной трубкой, засунул в урну.
Тут кстати подкатил автобус двадцать четвертый маршрут «микрорайон вокзал». Он тоже изнывал от жары, о чем говорило несчастное выражение его квадратной морды и тяжелое дыхание перегретого мотора.
Старушки с подростком окинули автобус равнодушными взглядами им было со мной не по пути. Девица из будки куда-то исчезла, видать просто приходила позвонить.
Я вошел через переднюю дверь, пытаясь вспомнить сколько стоит проезд. Вроде бы шесть копеек. Или пять? Ладно, мне не жалко, бросил в прорезь кассы десятник и открутил билет. По привычке проверил не счастливый ли, и пройдя в конец пустого салона плюхнулся на свободное место. Тут же понял, что зря это сделал кресло было раскалено, и моя рубаха на спине моментально пропиталась потом.
Гармошки дверей с шипением распрямились, автобус взвыл натруженным движком и покатил, неспешно ускоряясь. Сразу стало легче все окна и люки на крыше были открыты настежь и во время движения салон неплохо продувался.
Итак, чем же примечателен семьдесят второй? Конечно же первым визитом Никсона в Москву и началом политики разрядки, будь она неладна. Еще? Еще конечно же злополучной Мюнхенской олимпиадой с захватом заложников и хоккейной суперсерией СССР-Канада, окончившейся нашим проигрышем в одну шайбу. Семьдесят второй был годом авиакатастроф по разным причинам разбилась куча самолетов. Из курьезного, вот прямо сейчас в июне будет принят указ по борьбе с пьянством и водку станут продавать с одиннадцати утра. И, наконец, этот год станет последним относительно здоровым годом для Брежнева. Поскольку структура политической власти, предусматривает принятие решений по всем сколько-нибудь важным вопросам исключительно на самом высоком уровне уровне первого лица, вместе с дряхлеющим генсеком будет деградировать вся страна.
Я ехал, и от нечего делать, глазел по сторонам. Непривычно пустой проспект катился нам навстречу. Он разительно отличался от того современного целлулоидно-яркого, сверкающего огнями и ядовитой расцветкой к которому я привык. Серые фасады домов, блеклые витрины магазинов, лаконичные черно-белые вывески: Хлеб, Бакалея, Парикмахерская, Сберкасса, Почта.
Машин раз в десять меньше, чем сейчас и те бледных неброских цветов. Рекламные баннеры и растяжки заменяют редкие выцветшие на солнце красные полотнища с призывами: «Решения XXIV съезда в жизнь» и «Девятой пятилетке ударный труд».
Мы миновали серого гранитного Ленина, у постамента которого угрюмо толпились каменные тролли, изображающие революционных солдат и матросов, и въехали на Вокзальную площадь.
Длинное здание вокзала, было построено еще до «эпохи исторического материализма» и имело антикварный вид. Его облезлый фасад в виде триумфальной арки с пилястрами украшали старинные часы и горделивая надпись «Обнорск Главный», хотя никаких других вокзалов в Обнорске не имелось ни тогда, ни сейчас.
Посреди площади был разбит маленький сквер, в центре которого стоял памятник женской голове. Вернее, конечно, не только голове, а всей революционерке Любе Громовой, но возможно скульптор не знал, как выглядела Люба, поэтому просто изваял трехметровую прямоугольную стелу, на вершину которой водрузил эту самую голову с развевающимися волосами. Из одежды у головы имелся шейный платок, который по странной прихоти скульптора, развевался в другую от волос сторону. Любу кто-то замучил, то ли белогвардейцы, то ли черносотенцы, что, в общем-то, немудрено, ведь злые языки утверждали, что ее настоящее имя Либа, а фамилия Канцеленбоген.
На площади, которую я помнил всегда запруженной разнообразной публикой, толпами такси, маршруток и прочим общественным транспортом, ныне народу было раз-два и обчелся.
С левой стороны площади тянулась цепь лотков под тентами из грубой полосатой ткани. Тут продавали мороженое и пирожки, тот же квас, овощи и даже замороженную рыбу.
Женькино варенье давно и бесследно растворилось в недрах моего молодого организма, поэтому я подошел к палатке с пирожками, которая как выяснилось, торговала от кулинарии N6 райпотребсоюза и приобрел беляш, отдав за жирное великолепие с кусочком мяса внутри, пятнадцать копеек.
* * *
Все-таки замечательная вещь визуальная память. Генкин дом я опознал почти сразу же, и пошел к нему через площадь, на ходу уминая беляш и стараясь при этом не обляпаться текущим из него горячим соком.
Дом у Генки сталинский, постройки сороковых годов. С огромными дверями и широкими лестничными маршами. Эту двушку им дали в шестидесятом, когда Генка учился во втором классе.
Я часто у них бывал и помнится отчаянно завидовал. Мы жили в хрущевке на подселении, а здесь две просторных комнаты, огромная прихожая, высокие потолки, раздельные ванная с туалетом, на полу паркет. А на кухне бабушка, которая не отходила от плиты, постоянно жарила и пекла всякие вкусняшки, одну из которых, яблочный пирог с кремом из сметаны, я запомнил на всю жизнь.
Бабушка и открыла мне дверь.
Как всегда, сразу настежь без всяких цепочек и вопросов: кто там?
Я совсем забыл её лицо, но как увидел, сразу вспомнил. Сердце радостно заколотилось, ведь идя сюда, очень сильно сомневался, проживают ли они тут до сей поры.
К Генке что ли? сварливо поинтересовалась она вместо приветствия. Так, нет его.
Тут только сообразил, что напрочь забыл ее имя-отчество. Да и не звали мы ее никогда по отчеству, бабушка, да бабушка.
А вы меня не помните? я был несколько смущен таким неласковым приемом, но отступать не собирался.
Делать мне нечего, всех его дружков запоминать! Ходют и ходют Сказано, нет его! Понял? Ну и иди с богом, мил человек.
Она уже приготовилась захлопнуть дверь перед моим носом, как вдруг в мозгу наступило просветление.
Подождите, Вера э-э Михайловна! точно!
Дверь замедлила движение.
Я Феликс!
Какой еще Феликс? голос старушки стал менее сварливым, а на морщинистом личике отразилась работа мысли, А, Феликс
Ну, да Феликс Неверов, сомневаюсь, что она вообще знала мою фамилию, но имя-то редкое, должна вспомнить. Я же у вас со второго класса тут терся. Мы с Генкой за одной партой сидели
Точно! хлопнула она себя по лбу. А я думаю, чой-то лицо знакомое А куды ж ты делся?
Так мы, Вера Михайловна, переехали в другой город.
Это в какой же?
В Новосибирск.
Ишь ты, удивилась она, это ж на севере где-то? Как же вас тудой занесло? Раньше тудой людей ссылали, а вы сами поперлись Ой, а что я дура старая тебя в дверях держу? Заходи Феликсушка, заходи дорогой.
От расстегаев с рыбой я вежливо отказался, райпотребсоюзный беляш надежно заполнил желудок и организм теперь требовал лишь одного какой-нибудь влаги. Предпочтительно, конечно, пива, но за неимением оного, бабка достала из холодильника, мигом запотевшую банку с чайным грибом и нацедила мне полный стакан золотистой жидкости. Когда в последний раз я видел в домах на подоконниках, эти порытые марлей банки, с плавающими в них коричневыми медузами? Помню, какие споры вызывал этот грибной квас: одни утверждали, что он полезен, чуть ли не от всех болезней. И жиры-то он расщепляет и пищеварение улучшает. Другие, напротив, полагали, что он совершенно бесполезен, более того, от него бывает рак желудка. Постепенно страсти вокруг невинного напитка улеглись, а потом исчез и сам гриб.