Есть и приход, говорю, две радужных сегодня получил.
Мало, надо бы с него десять взять, деньжищев у него много.
Не сразу, на всё надо выждать время.
Оно так, закуривая трубочку, проговорил каторжник.
Чуркин стал засыпать, а Осип все приставал к нему с разговорами, на которые ответа не было: разбойник уснул крепким сном, а за ним успокоился и каторжник.
Глава 69
В избе Чуркина Ирина Ефимовна с своими ребятишками давно уже спали крепким сном; урядник продолжал храпеть, по временам мычал, стонал и охал; не спад только один приказчик; в голове его роились самые отрадные мысли, он считал себя одним из счастливейших людей в мире: Степанида полюбила его, и так горячо, что согласилась с ним бежать из родительского дома. Последние слова девушки: «Я твоя или ничья», звучали ещё в ушах его. Свидетельницей их свидания была только одна тёмная ночь, а потому он дал себе слово ни кому не передавать подробностей их встречи и хранил это у себя на душе, как заповеданную тайну.
«А как она меня целовала, как крепко прижималась к груди моей», думал он, и при этом поворачивался с одного бока на другой. Его удивляло, почему Степанида так боится Наума Куприяныча; чем он напугал её, для него оставалось загадкой.
Куда и когда бежать? спрашивала девушка, дрожа, всем телом.
Увезу тебя, голубка моя, туда, где нас никто не найдет, отвечал он.
Где же мы с тобой обвенчаемся?
В церкви; отцом посажёным будет мой хозяин; наряжу тебя в шёлк и бархат, уберу грудь твою жемчугом, и будешь ты у меня краше и нарядней всех купчих. Княгиня ты моя, вот что! шептал ей паренёк, оглядываясь по сторонам из опасения, как бы их кто не подслушал.
Когда же ты возьмёшь меня отсюда? Я боюсь, как бы кузнец нам поперёк дороги не стал! сказала ему девушка.
Не бойся, моя голубка, он ничего не может сделать. Я приеду за тобой на первый день Рождества Христова, в самую полночь, ты уж жди меня здесь, у ворот.
Не говори только об этом Науму Куприянычу, я боюсь его.
Чего же ты его пугаешься? Он мужик хороший!
Нет, я видела его в крови он мне страшен.
Когда же ты его таким встретила?
Больна я была, в горячке; он к нам тогда приходил.
Дурочка, это тебе так почудилось!
Все равно, я боюсь его, прижимаясь к возлюбленному своему, говорила Степанида.
Оставим об нем разговор, я вот хочу спросить, тебя об том, выправлено ли свидетельство на твоё венчание?
Как же? Батюшка взял его из волости, под образами оно лежит.
Так ты возьми его к себе, тогда нас обвенчают без всякого затруднения.
Ладно, возьму, а теперь прощай, мой милый, смотри, приезжай за мною, сказала чужая невеста, обняла своего возлюбленного и убежала на двор.
Приказчик, выпустив её из объятий, долго стоял как бы в забытьи. Кровь прилила к его голове, и он, ошеломлённый свиданием, тихо побрёл к дому разбойника.
Лёжа на лавке, приказчик припоминал свою встречу со Степанидой, соображал о том, как бы ему устроить в будущем свои делишки, а главное увезти Степаниду. В этих думах он задремал и уснул.
Чуркин с Осипом поднялись с постели раньше всех, когда ещё не рассветало. Каторжник набил себе трубочку, закурил и спросил:
Ну, атаман, обдумал, что ли, ты, когда девку-то нужно порешить?
На Святках придётся; пусть она с женихами своими пока полюбезничает, ответил тот.
Оно поскорее бы отделаться, чтобы не отсвечивала.
Что ж? Руки, знать, у тебя чешутся?
Работы, атаман, просят.
Погоди, поедем в Ирбит на ярмарку, там отведём душу.
До ярмарки все глаза ещё проглядишь, а с каким бы удовольствием я над ней поработал, так бы вот сразу кистенём её саданул, и не пикнула бы.
А много ли ей надо? Кулаком можно пришибить.
Нет, атаман, какая баба, другую не вдруг свалишь, знаю я их. Раз мне довелось в одном селе управляться с попадьёй, три раза я её обухом огорошил и то не на смерть уходил, вырвалась, да бежать, уж на пороге догнал. И эта девка здоровая, надо приноровиться как ударить, заметил душегубец, поворачиваясь навзничь.
Значит, ты ещё не мастер в этой работе, коли сразу не мог уложить, практики мало видел, заметил ему Чуркин.
Чем другим, а насчёт практики я похвалиться могу, и не знаю, атаман, ты или я побольше на тот свет людей отправил, вновь набивая трубочку, как бы обидясь на замечание разбойника, ответил Осип.
А сколько ты их убрал, ну-ка, скажи?
Счёт потерял, вот сколько. Бывало, пройдёт неделя или другая без убоины, так и скучно кажется. Мне убить человека всё равно, что стакан водки другому выпить. Однажды в овине я спал, три мужика меня брать пришли, всех на месте положил.
Верю, Осип, верю, ты не сердись, я так, шучу с тобой.
Какие тут шутки, злишь только меня. Вели сегодня твою Степаниду покончить, сделаю, а если препона какая будет со стороны старосты, так и он туда же пойдёт, не люблю я его.
Когда будет нужно, тогда скажу. Жаль мне девку губить, а придётся.
У тебя всё жалость, а для меня обидно; такая, знать, дорога вышла. Чего жалеть? мы попадёмся, нас не пожалеют, прямо на осину вздёрнут.
Того заслужили, улыбаясь, проговорил Чуркин. В старину, вишь, колесовали нашего брата, а, теперь что? Сошлют на каторгу и живи, а придётся, уходи и опять гуляй по белому свету.
Да, атаман, это со мной было. Послали руду копать, а я вот как копаю, лежу себе на боку, да трубочку покуриваю, и все тут. Да разве я один? Много нас таких путаются.
Вот, не знаю, где теперь май брат Степан, подложив руки под голову, протянул разбойник.
Где? небось, тоже по воле гуляет.
Он не в нас с тобой, догадки у него бежать, пожалуй, не хватит, смирён.
Не знаю я его, а повидать хотелось бы.
Может, когда и увидишь.
Это где ж такое? Не думаешь ли ты, что я на каторгу попаду?
Кто знает, может, и вместе туда пойдём.
Ну, уж это дудки! рассказывали мне товарищи, какая это каторга; по моему, лучше издохнуть. Пусть возьмут, пойду, но опять-таки убегу.
Как придётся. Закуют в кандалы вечные, ну, и шабаш, да в такие, что и не вывернешься.
Авось, когда и раскуют Неужели и спать в кандалах кладут?
Да ещё к тачке приковывают.
Вот этого я и не знал!
Так я тебе о том говорю.
Ишь, бесовы дети, дошли до чего! Хуже, значит, чем со скотом, с нами там обращаются.
Да, брат, на каторге шутить не любят: чуть загордыбачил и железными прутьями угостят, такое приказание имеется.
Ну, атаман, наговорил ты мне много. Вправду, если так, на каторге-то, значит, жутко приходится. Знаешь ли, что я тебе скажу: нам нужно скорей отсюда убираться, а то как раз за тобой из Москвы приедут: там, сам знаешь, известно, где ты время проводишь.
Не беспокойся, я все рассчитал. После Рождества съездим в Ирбит, а весной и марш, для тебя паспорт готов: из русских в турку тебя переименую.
Что ты, атаман, разве это можно?
Если бы нельзя, я и говорить не стал. Вот я был гуслицкий мужик, а теперь турецким подданным числюсь: на всё, брат, сноровка нужна, без приятелей ничего не поделаешь, а приятели деньги любят. Вот нам и нужно ими запастись.
Да ведь у нас есть теперь малая толика!
Знаю, а, пожалуй, их и не хватит, дорога-то длинная.
До Москвы-то?
Нет, подальше, на Чёрное море придётся убираться; пожить около него годков десяток, а потом нам можно будет и на родине побывать; забудут о тебе, и опять погуливай.
Эх, атаман, золото ты, а не душа, вот что, подымаясь с логовища, громко сказал каторжник и подошел к Чуркину.
Никак рассветает? спросил тот.
Да, зорька начинается; дай мне тебя расцеловать, уж очень я люблю тебя за твой разум, больно ты мне по душе пришёлся.
Раздался поцелуй варваров.
Да, Осип, попади ты ко мне под руку во время, когда я по Гуслицам гулял, много бы мы с тобой делов понатворили бы.
Руку, атаман! Время не ушло, мы с тобой поживём ещё и поработаем, одно прошу живым в руки палачей не отдаваться.
Идёт, сказал Чуркин, встал с постели и послал Осипа в избу узнать, встали, или нет, гости.
Через минуту каторжник возвратился и сказал: