Кроме того, было найдено двести рублей, старых, ныне не действующих, запрятанных Ирочкой давно от мужа и потом забытых, и её же золотое кольцо, года два назад подаренное Ирочкиным мужем любовницам, но, как теперь оказалось, утерянное самой Ирочкой. Муж за кольцо был презираем и бит. Тогда же у Ирочки впервые возникла мысль перерезать ему горло.
Труп обнаружить не удалось.
Коле в коридоре долбанули под дых и шепотом спросили:
Куда, гад, дел труп?
Коля заорал, не столько от боли, сколько для того, чтобы все слышали, как милиция пытает невинных граждан. От него отвязались, но надели наручники и поставили с широко расставленными ногами, лбом уперев в стену комнаты.
В это время в квартиру вошел эксперт-криминалист, замешкавшийся с приездом на место преступления по причине небольшого перекуса.
Ну, спросил он людей в погонах, улики все затоптали или, по недоразумению, что-то осталось?
Ничего не трогали, только сделали обыск.
Ну-ну, обреченно вздохнул он.
Мы место преступления не трогали, оправдался старший.
А где место-то?
Кровать. Вся в крови. К ней не приближались.
Ну-ну, примирительно ответил словоохотливый криминалист и подошел к грязной и скомканной постели.
Сначала его лицо выражало внимание, потом процесс осмысления, затем недоумения и, наконец, презрения к коллегам.
Идиоты, это томатный сок. Пожрать толком не дали.
Эксперт сам приступил к допросу, в процессе которого выяснил, где теперь может находиться Ирочкин муж.
Коля вспомнил номер телефона Витюли, тому позвонили, и после пятиминутного гудения трубка голосом хозяина ответила.
Эксперт представился, попросил разбудить Ирочкиного мужа и, когда тот взял трубку, велел срочно вернуться домой, пригрозив в случае задержки арестом. Законопослушный муж через мгновение был дома.
Убедившись, что все живы, убитых, зарезанных, покалеченных нет, милиция составила протокол и уехала. Соседи тоже разошлись. Ирочка осталась на кухне одна. Муж, не до конца понявший, что произошло, походил по комнате, поворчал и тоже пришел на кухню.
Ирочка посмотрела на него и зарыдала. Она плакала сначала просто потому, что началась истерика, потом из-за того, что хотела зарезать своего дурака, да не сумела. Потом плакала потому, что любила его, любила, несмотря на вечное безденежье. Плакала из-за неудавшейся жизни, из-за того, что осенние сапоги прохудились, а купить новые нету денег. Плакала из-за того, что надо помогать дочке, только начинавшей самостоятельную жизнь, но нечем. Муж обнял ее, начал успокаивать, гладить по голове и говорить, что все пройдет, образуется, что будет хорошо.
А Ирочка сидела и заливалась слезами, уткнувшись в его мягкий живот, в майку, высунувшуюся из-под байковой рубашки с оторванной пуговицей, и плакала от счастья, что не зарезала его, такого родного и любимого.
Лыкин, проснись!
Этажом выше пьяные интеллигенты «зарывали в землю виноградную косточку». Энтузиазм и громкоголосость песнопения были сравнимы с объемом выпитого.
Лыкин ворочался, материл любителей Окуджавы. Вспоминал, как сам вчера поддавал, потом не похмелился, весь день болела башка, и только вечером вмазал с полбутылки какого-то кальвадоса. Потом все-таки забылся.
Во сне Лыкин сеял изюм. Как Лев Толстой. С лукошком наперевес, босиком ступая во вспаханную черную землю и разбрасывая изюм широким жестом сеятеля разумного доброго и вечного. Одну горсть Лыкин бросал в землю, другую, побольше, запихивал в рот.
Ну, ты, Лыкин, прямо как депутат, сказал ему с укоризной Бог.
Лыкин проснулся. Он лежал на операционном столе. Над огромным, вспухшим животом стоял хирург в белой шапочке и халате. Рядом милиционер в фуражке и золотых парадных погонах с несколькими алюминиевыми позолоченными лычками.
Ну до чего сволочной народишка пошел, говорил милиционер. Бражку ставить начали прямо в животе, чтобы никаких улик не оставлять.
Разберемся, беспристрастно отвечал хирург, доводя на ремне скальпель до нужной остроты.
Сзади, гремя гранеными стаканами, нетерпеливо переминались с ноги на ногу два понятых, грузчики, приглашенные милиционером из соседнего продмага.
Палыч, спросил один, ну скоро вы, а то после вчерашнего терпежу никакого нету.
Доктор знает, когда начинать, а ты не гунди. Стой смирно, ответил милиционер. Помолчал и добавил: Не в пивной.
А скальпель того, надо бы спиртом, вступил другой понятой, чтобы не затеряться на втором плане.
Разрежем, сам протрется, ответил бережливый хирург.
Все заржали. Милиционер в предвкушении улики, понятые дармовой выпивки.
Живот у Лыкина раздувался.
Изюм с гнильцой попался, объяснил доктор присутствующим в операционной, во как прет. Так еще и не успеем, сам вскроется.
Начинайте, доктор, скомандовал Палыч.
Промедление смерти подобно, голосом вождя из революционного кинофильма подтвердил политически подкованный понятой.
Лыкин заорал от резкой боли в животе и проснулся. Настенные часы у соседей откуковали пять часов. Лыкин, скрючившись от боли, босиком заспешил в туалет.
Опорожнившись, сказав «ух», он хотел было расслабиться, но другая напасть заставила его зажать рукой рот и кинуться в ванну. Добежать не успел. Остатки вчерашнего вырвались из его измученной груди и обделали дверь, порог и пол в коридоре.
Ё-ё-ё-ё застонал Лыкин, споткнулся, ткнулся головой в сотворенное и, теряя сознание, повторил почему-то въевшуюся фразу вождя про промедление.
Проснулся Лыкин от яркого голубого света. Над ним стояли милиционер в парадной фуражке и хирург со скальпелем.
Да редкий случай, набивал себе цену врач. Рак груди, матки, мочевого пузыря и задницы. Такое не каждый день встретишь.
Палыч, нам пора понятые на всякий случай отступили на шаг назад и заспешили на работу.
Стоять, граждане понятые, а то быстро у меня в подозреваемых превратитесь.
Грузчики замерли, однако, чтобы не подцепить заразу, дышать стали пореже.
Не бздите, мужички, сейчас отрежу каждому по куску, прожарим, и под самогоночку за милую душу пойдет, обнадежил хирург.
Мы тебе чего, Робинзоны Крузы, что ли, по пятницам людей жрать?! ответил начитанный понятой.
Ты не Круза, а хренуза, объяснил милиционер. По пятницам евреи мясо человеческое едят, а не Крузы.
Евреи не едят по пятницам человечину, они ее вообще не едят, присоединился к разговору врач, они по субботам не работают.
Евреи умные, согласился милиционер. У нас в ателье один портной был, мне китель сшил. Я в нем десять лет ходил, а он как новенький. Влитой. Жалко, форму сменили, а то бы и сейчас ходил. Сносу не было. Теперь в Израиле живет.
Да, утекают из страны мозги, поддакнул начитанный понятой.
Все замолкли. Лыкин застонал, открыл глаза, потом снова закрыл.
Да хрен с ними, с евреями, а у этого, может, и не рак вовсе, сменил тему другой понятой.
Может, и не рак, согласился хирург.
Раки они с пивом хороши, вступил очнувшийся Лыкин, холодненьким. «Жигулевским». По двадцать две копейки за кружку. В хорошей компании. С лещом или вяленой щучкой.
Все вздохнули, вспомнив времена социализма. Глаза подобрели, повлажнели.
Да ты садись, мужик, чего лежать, предложил Палыч, в ногах правды нету.
Врач спрятал за спину скальпель.
А мы тебя разрезать хотели, не к месту брякнул начитанный понятой.
Врач поглядел на него с укоризной и покачал головой. Другой понятой покрутил у виска пальцем и присвистнул.
Милиционер приложил руку к фуражке:
Извините, гражданин, ошибка вкралась. Мы предполагали, что вы евреев по пятницам едите, а у нас, сами понимаете, с этим делом строго, в Европейский союз и ВТО вступаем, потому что стране деньги нужны.
В куда вступаем? не понял Лыкин.