Да от кого ты, грязный мальчишка? спросил он. Алексей Дорофеевич произнёс магическое имя отца своего и не приметя на лице швейцара никакого впечатления от слов своих, изумился, что он не знает отца его, того, кого знают наизусть все Бутырки. Швейцар насмешливо улыбнулся; герой наш, почтя улыбку его за знак особенной милости, ободрился, прыгнул вперед и оставил уже за собой несколько ступеней; вдруг швейцар содрогнул его вскриком: «Куда ты, неумой? да еще и в шапке Здесь стоят с открытыми головами» Со словом сим сдёрнул он с него головной набалдашник и швырнул его на дорогу, а собачонка откуда ни возьмись и давай им играть. Другие мимошедшие очевидцы утверждают еще, что будто бы швейцар шлёпнул его по роже ну, посудите сами будущего Коллежского Секретаря ударили по роже! О, Фемида (знаете ли вы Фемиду, подьяческую богиню, которую изображают, как торговку крыжовника и бобов, с весами?), заступись за жрецов своих, защити их рожи!..
Делать было нечего: Алексей Дорофеевич скатился с крыльца и, отыскав покинутую собакой шапку свою, присел на тумбочки подумать: что остается ему делать? И вдруг, что ни говорите, а судьба кукушка, на журавлиных яйцах высиживает коршунят! загремели трескучие рессоры и к парадному крыльцу подкатилась карета; мальчик более из любопытства, робко приблизился к ней посмотреть, кого она привезла и узнал свою милостивую, нарядную барыню; швейцару некогда уже было отгонять его; пока рослые гайдуки вытаскивали приехавшую из кареты, он распахнул пред ней двери и пришпилился к ним, став в форменное положение своё.
Госпожа приметила зеваку.
Что ты, мальчик?.. спросила она его ласковым голосом.
О, сударыня милостивая государыня!.. больше мальчик не нашёлся, что сказать, как ни силился выразить ей уважение своё; он всё ещё стоял пред ней в шапке и вдруг, спохватившись о невежестве своём, сбросил её с себя прямо в ноги госпожи, трагически всплеснул руками, разинул рот, выпучил глаза и остался на несколько минут в таком положении.
Госпожа хотела ему, как нищему, кинуть в шапку серебряную монету и уйти; но, вглядевшись в лицо его, она вспомнила о нём, как об давно виденном и и приказала людям проводить мальчика в свои апартаменты.
Услужливая челядь домашняя, встретив госпожу свою, задвинула ее от мальчика стеснённого толпою; и тогда какой-то нахал из лакеев, обмерив его прежде критическим взглядом и приметив убожество парнишки, схватил его за шиворот как пуделя и, приподняв на воздух, чтоб он не замарал сапожищами своими налакированного пола, который ему же бы досталось чистить, понёс его чуть не под мышкой сенями и таким образом вскинул во внутренние покои.
Мальчик не обижался таким приемом: он смотрел не насмотревшись досыта на окружавшее его великолепие. Посудите сами: из дымной, тесной, стоявшей на костылях Бутырской избушки, настоящей квартиры Яги Бабы, судьба перекинула его, как в волшебном сне, в боярские палаты: вдруг увидел он себя окруженного разноцветным хрусталём и бронзою, люстрами и канделябрами, шелковыми драпрами и зеркальными стенами. О чудо чудес! куда ни оборотится он, везде видит отражение неловкой фигуры своей в байковом халате, и торчок того пучка, за который бывало драл его и отец и наставник; какое бы непроизвольное движение им выступило у него наружу, зеркала передразнивали его во многих местах. Алексей Дорофеевич, утроенный, учетверенный, представлялся в нескольких экземплярах: ему понравились эти фантасмагорические видения, он был покинут один в зале и сперва робко, потом смелее, начал издавать из своего корпуса разные позиции, переповторенные зеркалами, как дикий американец, очарованный невиданным видением. Каких затей можно было ждать от необразованного мальчишки: он, подходя к зеркалу, насучивал на изображение своё кулаки, кривлялся, ломался, хохотал от избытка удовольствия, высовывал язык: зеркало, верный живописец-предатель, оно давно уже отпечатывало формы его; на ту пору где-то вдали запищал кинареечный орган песенку.
Алексею Дорофеевичу тихонько, чуть шевеля губами, пропела в зеркало фигура:
Вдруг звуки музыки переменились: орган заиграл весёлую песню: как пошли наши подружки; Алексей Дорофеевич не утерпел: подперся под бока и пустился пред зеркалом вприсядку, ботая в раму его ногами, да еще и вскрикивая от избытка удовольствия: их! их!..
Музыка прекратилась и послышался громкий, раздольный хохот.
Bo все двери, ведущие в залу, были вставлены усатые рожи холопьев, а из потайной дверцы давно выглядывали на Алексея Дорофеевича сами господа-хозяева, любуясь его любованьем на себя; за смехом господ раздался хохот челядинцев.
Насилу вытащили Алексея Дорофеевича, пораженного, устыженного насмешками свидетелей глупостей его, из-под дивана, куда забился он сокрыть позор свой; наконец госпожа, полюбив его еще более за эти проказы, приласкала, ободрила, умыла, накормила его и он начал опять любезничать, рассказывая похождения свои и причину прихода, прося в заключение рассказа своего определить его в какие-нибудь приказные мастера. Откровенность Алексея Дорофеевича понравилась и госпоже и супругу её, которому она уже успела отрекомендовать фаворита своего. Ему обещали исполнить желание его и дав ему на дорогу денег и гостинцев, велели отвезти его домой на собственных пошевнях[15], взяв наперед с него слово, как можно скорее явиться к ним в дом, где хотели начать хлопотать в его пользу.
Обрадованного Алексея Дорофеевича уже ночью привезли на Бутырки и высадили у ворот дома его.
Словолитец Дорофей Абрамович не поверил сыну своему, что он был в доме именитых бояр и дал ему добрый нагоняй, приговаривая: «Не ври, не бродяжничай, работай, трудись!» и проч.
На другой день, когда золотые сны надежд его рассеялись, он, вздохнув тяжко, опять надел байковый халат свой и его повели в типографию на аркане. Г. Н. принял его с особенно суровою миной, лишь только увидел он его, что-то шепнул работникам своим, а его ввел в контору и затворил за собою дверь.
Теперь надобно предуведомить читателей отчего особенно сурово принял Алексея Дорофеевича начальник его:
Накануне того дня, вечером, велено было содержателям типографии, Г. Г. N. N. явиться к его превосходительству, одному из кураторов университета. Они спешно исполнили его повеление и предстали пред его вельможеством чинным порядком!.. Генерал объявил им, что он хочешь взять из их ведомства под своё покровительство такого-то мальчика, сына словолитца. На желание его немцы прежалостно возопили и завыли ему свои жалобы хором:
Помилюйте, ваш прескадительсва, ми по сил контракт не дольшен пускать никакой шелофек на фолю, ми плотим тенги за то»
Генерал думал, думал, приложив палец ко лбу, на что б ему решишься; между тем немцы как ни были горды, учащали кланяться ему до земли; он был человек справедливый и понял ясно, что нарушит привилегию содержателей, отнимая у них их достояние.
Ну, ступайте! воскликнул он наконец: делать нечего, если нельзя того исполнить!
Немцы, продолжая раскланиваться, безмолвно выбрались один за другим из приёмной его, обрадованные, что дело кончилось в их пользу, и взбешенные на Дорофеевича, что по его милости так напугали их зовом к Генералу, что они не успели за ужином доесть своего бутерброда и допить несчётную бутылку пива.
Возвратимся к покинутому герою нашему в конторе типографии.
Не долго оставили Алексея Дорофеевича в неведении о грядущей участи его: принесли пуки розог и хотели было посвятишь его должным порядком в рыцари букв; но он был тогда еще проворен, как кошка гоняясь за милым предметом своим, бросился он к окну и с рамой его пробился наружу, но не совсем счастливо: в окна вбиты были гвозди для каких-то, может быть, голубиных припорок, и он, зацепившись за них космами нерасчёсанных волос своих, повис, как новый Авессалом на воздухе. За ним бросились; уже нисколько рук потянулись в окно за добычей своей: Алексей Дорофеевич висел как удавленник, с мужеством терпел нестерпимую боль, на лице его в это время вытискивались явственно корчи тела; и вдобавок того, заметив еще за собою погоню, с твердостью решился он рвануться, и, увы! оставив большую часть кудрей своих на гвоздях для завивки птичьих гнёзд, опустился на землю.