Слушай-ка, приятель, о чем так крепко призадумался ты? говорила стоявшая пред ним высокая, худощавая фигура во фризовой шинели, с красным, лаковым лицом, рыжими усами и подбитым глазом, давно уже обмеривая его издали пристальным вниманием. Ведь от пролития слез не вырастет ничего: лучше признайся-ка в чем дело! продолжала отвратительная фигура, понизив голос: Бежал что ль ты откуда укроем! Труп что ли не сможешь вытащить один из-под половицы поможем! Денег что ли надобно пособим!
Кому дело до меня? сурово отвечал Артемий, на которого это явление произвело самое невыгодное впечатление; oн отвернулся.
Незнакомая фигура язвительно улыбнулась и спокойно уселась подле него.
Напрасно отталкиваешь участие, приятель! заговорила она опять: Может, настанет такое время, что принял бы пособие, да поздно, а я не раз уже помогал подобным молодцам.
А чем ты можешь пособить мне? Помощь твоя бессильна: лучше наложи заплаты на свои оборванные локти! коротко отвечал Артемий.
Фигура улыбнулась еще язвительнее, так что уста её расплылись почти до ушей, а глаза блеснули диким огнем. Она распахнула шинель свою и Артемий с изумлением увидел под нею изысканно щегольской бархатный кафтан, застёгнутый вызолоченными пуговицами.
Точно ли можешь ты дать мне денег? спешно спросил Артемий.
А ты мне чем заплатишь за них? хладнокровно в свою очередь спросила его таинственная фигура.
Душою если ты демон и всею кровью если человек, твердо произнёс Артемий.
Побереги и то и другое для себя, возразил незнакомец. А вот какое условие: отдай мни свободу свою.
Я тебя не понимаю! отвечал Артемий.
Пожалуй, я растолкую, сказал незнакомец. Дело вот в чём: я набираю охотников в солдаты продайся, и получишь деньги.
А сколько дашь ты мне их? быстро воскликнул Артемий.
Рублей пятьсот!..
Я твой!
Вот и ладно! Так по рукам же, задаток готов. Эй, малый! вина, а ты пиши условие, говорил незнакомец, распоясываясь и звуча деньгами. Пригожий полнощёкий мальчик, служитель трактирный, в белом фартуке, в шелковой рубашке, опоясанной золотою тесьмою, явился с закупоренною бутылкою и со строем рюмок; ловко раскачнул он подносом, поставил его перед гостями и пошла пируха навеселе. Условие было заключено. Судьба Артемия свершилась: он продался охотником в солдаты.
* * *
Кто видал как гуляют охотники, запродавшиеся в солдаты? Кто не имел этого случая, тому советую по первому же снежному пути побродить по большим московским улицам: там, верно, встретит он несколько извозчичьих саней, разбегчиво подкатывающихся с седоками своими к пристаням забвения т. е. к трактирам, заманивающим к себе издали живописными вывесками с замысловатыми надписями: Керезберг, Варшава, Браилов, и все это не в дальнем расстоянии одного от другого. Кто из домоседов не бывал в этих городах, тому покажется любопытно за небольшие, извозчичьи прогоны, изъездить в Москве почти всю Европу; к тому же ведь это не сухая какая-нибудь панорама, и не картина, намалеванная на холстине, но существенность, одушевленная людьми и людьми ласковыми, принимающими всякого приветливо, учтиво, потчивающими радушно и говорящими с вами по-русски, не смотря на то, что они живут во Франции, в Польше и т. д. Там увидите вы также не холодных улиток-англичан, с обточенными, гладко выскобленными подбородками, но хозяев в полном смысле, бородатых и родных потомков славян, настоящих ваших соотчичей. Кроме наружной вывески, там ничего не найдете вы иностранного: там также пахнет русскими щами и звучит полновесными поговорками. Вот там-то пируют охотники с отдатчиками своими: там-то скромность бывает на привязи, а похмелье на спуску. Тот, кто выторговывает себе свободу от солдатчины на чужой счет, не жалеет ничего, чтоб угостить досыта, даже до пересыта, избавителя своего, а этому некогда и одуматься бывает: ему не дают времени проспаться, а заливают и закармливают его, как пулярду на убой.
Опять повторяю, советовал бы всякому русскому посмотреть хоть раз в жизни на катанья охотников: это национальная черта; жаль, что не выберется никто в роде Теньера изобразить эту картину смелою, вольною кистью; наша история потеснилась бы дать место этой выскочке.
Вглядитесь как охотник сидит отважно в санях: на его улице праздник, будни впереди, он спит себе и качается, и свистит, и оправляется то сядет гоголем, оправит рукавицу, важно подбоченится; то опять раскинется небрежно, как вельможа в креслах, и кричит: «прочь с дороги, мужик, экой неуч, сипач!» Он уже становится стройным, бравым солдатом и гордится. Сопутник его стережет весельчака, как колодника, глаз не спускает с него, руки не отводит от его кушака, как будто из дружбы а простак целует своего Иуду.
Извозчик их что и говорить: шапка с заломом, руки натянуты как вожжи бегун расстилается по снежному ковру, санки летят и кувыркаются по ухабам поди, поди! полозья визгнут и подкатятся к подъезду трактира. Там-тo и начинается хаос веселья разгульные песни под гусли-самогуды, плясуны и тамбуристы диво! Вот краткая обрисовка охотничьих катаний, которые продолжаются до тех пор, пока санки последние подвезут их к Казенной Палате и тамошний сторож закричит: лоб! На лбу охотника выступит холодный пот похмелье спадет, как оковы с тела и душа проснётся для новых видений. Но всему привычка вторая натура.
Такому-то насильному удовольствию предавался и Артемий вполне. В воображении его засветились до того неведомые ему желания он пил, бушевал, раскатывался с гиком и смехом по всей Москве и, исступлённый, полудикий, вскрикивал: «Эх, везде солнце светит, любо жить на свете!», но слёзы невольно крапали на грудь его и сердце судорожно сжималось под гнётом скрытой тоски своей. Так однажды катался он по просторному Замоскворечью с обольстителем своим до поздней ночи, и докатались они до того, что все трактиры заперли уже и не впускали их никуда. Артемий печальный, изнеможенный, задремал уже; вдруг сопутник его вскричал:
Извозчик, стой, поворачивай правей, ишь какие огни светят вон у этого большого дома! Подъезжай туда скорей, это должно быть трактир!
Артемий встрепенулся, сани подкатились под освещеные окна он вглядывается и что ж бы вы думали? Четыре местные церковные свечи в высоких посеребренных подсвечниках, обвитые чёрным крепом, стояли симметрично около розового, богато украшенного серебряными бляхами гроба, а в нём лежала Он узнал ее, несмотря на мертвенную бледность лица и уст, некогда дышавших весеннею теплотою жизни она как будто только рассталась с жизнью: какая то неземная полуулыбка сияла на лице её, руки прижимались к груди и покоились на застывшем уже сердце. Артемий в горячке чувств забился в окно
Сопутник схватил было его за плеча жилистыми руками, своими; но он с невероятною силою вырвался из его рук и пустился к Каменному мосту Куда делся Бог весть!
Даже Квартальный Надзиратель тамошнего квартала не мог дать отчета начальству своему о пропавшем молодце.
Что сделалось с Агашей? Старухи Замоскворечного околотка тайком говорили друг другу, что муж её был лакомый кровопийца и уже из трёх жен высосал жизнь это составляло его свирепое удовольствие. Догадывайтесь сами, что было причиною смерти её.
И Тихон Сысоевич сказал мне о ней неудовлетворительно.
* * *
Одно несчастье влечет другое.
Пословица, писанная опытом в свиток жизни.
Ну, старуха, полно тосковать! говорил Гур Филатьич, перебирая пуки ассигнаций, жене своей; повязанной траурным платком. Посмотри-ка сколько выручки получал я сегодня только за один месяц! Утешься: мы положим их к старому приобретению. Слава тебе, Господи, ныне же отслужу молебен своему патрону!