«Это Проклятие Кроуфордов, сказала мама о моем спальном корпусе, назначенной мне старшей и неудачной соседке по комнате. Вечно у нас все наперекосяк».
Насколько я помнила, до Св. Павла это было не так. А уж на сторонний взгляд, у нашей семьи все было просто прекрасно. Так что проблема была во мне. Это я была проблемой.
Мои родители всегда говорили, что я впечатлительная. «Ты слишком драматизируешь», говорил папа, убедившись, что не может понять, каково мне. С малых лет я научилась предвидеть, когда скорее всего нарвусь на такой ответ. В восьмом классе я некоторое время подвергалась особо изощренному буллингу со стороны одноклассника. Он записывал мои ответы на уроках на портативный магнитофон, а потом воспроизводил самые нелепые моменты для кучки других ребят в коридоре. Они покатывались со смеху. Я приходила домой в слезах. Мой отец позвонил матери этого мальчика, которая велела сыну предъявить его магнитофон. Я благовоспитанно посапывала, пока папа слушал что-то в телефонной трубке. Я была абсолютно уверена в своем праведном негодовании, что едва ли не жалела этого магнитофонного монстра.
Но тут папа успокоился и посветлел лицом. «Так, понятно», сказал он. Повернулся ко мне и совершенно искренне сказал: «Тебе не из-за чего огорчаться. Я прослушал эту пленку. Это записи твоих ответов на уроках. Очень толковые ответы. Я бы на самом деле гордился».
«Пап, мне из-за этого хочется убить себя», сказала я, все еще плачущая двенадцатилетняя девочка. Ну как я могла объяснить?
Он нахмурился. «Не думаю, что это решение вопроса».
Потом, после восьмого класса, был период, когда на протяжении примерно полутора месяцев я становилась безутешной, как только солнце начинало клониться к закату. Тем летом я никак не могла определить причину своей тоски. Долгие дни среди дубов и вязов. Двое родителей, младший брат, несколько той-спаниелей (мы разводили их, так что в течение нескольких лет появлялись щенки). Уроки тенниса, вечера у бассейна, церковь по воскресеньям. И все же тем летом при виде заходящего солнца меня начинало мутить от ужаса. Я понимала, что это как-то связано со смертью, но не знала, как быть с этим пониманием. Меня пугала не идея конца моего или чьего-то еще, но мимолетные, панические и яркие видения небытия, которые, как мне казалось, преследовали меня. Небытие! При мысли о нем моя душа уходила в пятки. Вселенная стремилась к небытию. Неумолимое небытие. Дуги холодного белого света, уходящие вдаль к невидимым искривлениям пространства-времени (по папиному совету я читала Стивена Хокинга), и нигде, совершенно нигде, нет ни руки, ни сердца. Ужас был неразрешимым, поскольку никакой свет не мог выжить в этой тьме. Она ждала меня. Выбора у меня не было.
«Это же Huis Clos», сказала мама, когда я постаралась описать ей мой кризис. «За закрытыми дверями» (имеется в виду пьеса Жана-Поля Сартра. Прим. пер.). Мама выросла в Европе, где работал ее отчим. Она говорит на пяти языках и понимает еще четыре. Рассказывая мне о Сартре, она ест фруктовый салат. Все, кроме банана, она сдабривает сахаром и запивает апельсиновым соком с капелькой ликера Grand Marnier. Она кладет в рот чернику. «Это о ловушке бренности. Наверное, у нас даже есть в библиотеке».
Глотая слезы, я пошла по коридору. Стены нашего небольшого рабочего кабинета были обставлены книжными шкафами. Окно выходило на восток, во двор, где сгущались сумерки. Последние лучи солнца туда не попадали. Только симпатичная лохматая живая изгородь устраивалась на ночлег под покровом мошкары. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, меня приводит в ужас не тьма, а уход света. Посмотрев немного на равнодушный двор, я принялась искать на полках Huis Clos, чтобы разобраться, наконец, с этими вещами про смерть.
Книжные шкафы были хорошо знакомой мне территорией. Папины секции: фотография, физика, шахматные дебюты. Мамины: беллетристика, классика, теология. Полстены под Encyclopaedia Britannica, старинная семейная Библия, а на нижней полке мамин портфолио времен ее работы фотомоделью в Лондоне, до брака с папой. Она была вылитая Кейт Мосс, только с зубами получше. Я укладывалась на ковер и листала ее фотографии. Это была единственная комната в доме, где мне разрешалось копаться. Каждое новое открытие было связано с какой-нибудь заморочкой, но со знаниями так происходит всегда. В пятом классе я прочитала «Корни» (исторический роман Алекса Хейли, повествующий о шести поколениях американской негритянской семьи. Прим. пер.) и несколько недель чувствовала себя почти обманутой: почему наш усатый учитель естествознания использует слово «поток» чисто в научном смысле, если в этой замечательной книге им называли понос, мучивший рабов на плантациях. Все свои знания о сексе я почерпнула из романов серии «Клан пещерных медведей» про воспитанную неандертальцами осиротевшую белую девочку, которая в конце концов обретает белого мужчину, искавшего ее по всей доисторической Земле. В рамках отчасти связанного с этим исследования я выкрала инструкцию из коробки тампаксов в маминой ванной и, не обнаружив совпадений между иллюстрацией и собственным телом, утащила листок в кабинет, чтобы поискать разгадку в анатомическом разделе энциклопедии.
Сартра в родительской библиотеке не оказалось, но, покопавшись во французской секции, я обнаружила Les Fleurs du Mal («Цветы зла» (1857) сборник стихотворений французского поэта-символиста Шарля Бодлера. Прим. пер.) и подумала, что это мне подходит. Следующие несколько дней я изучала эти стихи с помощью франко-английского словаря. Бодлер не помог. «Я нахожу утешение в понимании того, что буду на небесах с Господом нашим», сказал отец, но не помогло и это. Иногда помогало пересидеть убийство дня ночью в моей гардеробной за закрытой дверью и с включенным светом.
Этот период страха в тринадцатилетнем возрасте закончился таким же загадочным образом, как и начался. Я снова могла есть. Теперь мне нравилось, что мама оставляет радио включенным в разных комнатах, а ровно в половине шестого вечера переключается на выпуск новостей. Начали обретать смысл и другие взрослые вещи: коктейли, спортивные машины, журчание пересудов. Я вернула Бодлера на его полку.
Я понимала, что выделяюсь своей ранимостью, но не могла помешать приходить на ум ни вопросам, ни грусти, которая являлась вслед за ними, как рыба на леске. Моей единственной надеждой было скрыть все это под толщей кроткого нрава и трудолюбия. Мне было не дано быть обманщицей.
Но школа Св. Павла была не промах. Колеса школьных судеб различили мою темную сторону и назначили мне одинокую старшую, одинокую комнату в общаге и одинокую и злую соседку. А каменная библиотека предложила сцены смерти вместо свиданий. Это место давало встряску, заставляло тебя подвести некий итог. Примерно так же бывает в местах силы в горах или на кладбищах. В ту первую осень я считала, что не смогу преуспеть, а вернуться домой мне не позволят родители.
В аэропорту я поблагодарила Стюарта и нарочно пошла в терминал одна, чтобы дать возможность Габи поцеловаться с ним на прощание. Больше я ее не видела ни на регистрации на рейс, ни в самолете, ни в терминале, ни на выходе в город в Чикаго, где меня встречала мама. Как это удается Габи просто исчезнуть в окружающем мире, как любому взрослому человеку на пути домой? Если я остаюсь в Св. Павле, придется что-то менять.
Ответ на мои вопросы обнаружился в день моего приезда к родителям на День благодарения. На кухонном столе лежал глянцевый журнал Vanity Fair. В том году там было опубликовано эссе Уильяма Стайрона о его жестокой депрессии, и название «Зримая тьма» как будто позвало меня по имени. Я схватила журнал, унесла его в свою гардеробную и закрыла дверь.