Впрочем, я продолжала его искать. Искать слово для самого плохого. Для того, что, в общем-то, не произошло в моем случае, но случись с другой девушкой, могло бы позвать на помощь, разбудить окружающий мир, призвать на выручку конницу. Став взрослой, я поняла, что изнасилование прекрасно справится с этим, но продолжала верить, что должно быть и что-то еще. По-прежнему.
«Посягательство» наводит на мысли о нарушении, не о насилии. Отсюда необходимое уточнение «половое». Но половое посягательство сразу заставляет подумать о сексе, хотя, по меньшей мере для жертвы, в этом физическом контакте не было ничего от секса, зато явно присутствовали жестокость, доминирование и позор. И тогда слушатель неизбежно задается вопросом если это было не изнасилование, то что же именно происходило? То есть, когда человек, каким бы добрым и небезразличным к тебе он ни был, слышит выражение «половое посягательство», он начинает гадать или старается не думать о том, какая часть тебя подверглась насилию и каким образом, что ты делала и как далеко это зашло (или ты зашла).
Итак, посягательство. А еще есть «физический контакт», «инцидент», «случай», «нападение», «происшествие», «ситуация», «тот вечер», «в той комнате». Малоизвестный факт о жертвах: по словам, которые ты используешь, спрашивая, что происходило, они понимают, веришь ты им или нет.
Жертва совсем другое дело.
Когда я просыпаюсь следующим утром, у меня болит горло. Такое бывало нередко. Нас было пятьсот подростков в частной школе, и над нами довлели внушительная архитектура и убогое оборудование зданий. В них было либо очень холодно, либо безумно жарко. В туалетах мы приучились кричать: «Сливаю!» Потому что резкий выброс холодной воды в унитаз превращал все работающие в данный момент души этажами ниже в кипяток. Из окон веяло морозцем. Мы выходили на утреннюю пробежку по заледеневшим газонам с вечно мокрыми волосами. Мы ели как не в себя и являлись в часовню с тостами в карманах. Благополучные детишки богатых родителей в процессе получения образования. Тоска по дому выглядела свечкой на фоне могучих костров нашего становления. Директор школы, он же ректор, говорил нам с кафедры о «великолепном наследии». Сенаторы, епископы, писатели, магнаты, послы, всевозможные непревзойденные руководители все они были нашими предшественниками, некогда просто школьниками! Мы благоговейно водили пальцами по буквам их имен, вырезанным на деревянных панелях коридоров.
Как-то раз в двойные стеклянные двери читального зала вошел мужчина. Мы оторвались от своих книжек и наблюдали, как он обходит ряды темно-красных кожаных кресел. Мужчина нашел нужного ему ученика, наклонился, переговорил с ним и ушел. Зал разразился тихим гулом восторженных шепотков. Это был Джордж Плимптон (известный американский журналист, киносценарист и автор книг в документальном жанре. Прим. пер.). Он заходил поговорить с сыном, учившимся вместе с нами.
Я к тому, что все эти подростки начала 1990-х годов знали Джорджа Плимптона в лицо. Так полагалось. Его появление в читальном зале в разгар буднего дня было тестом на знание окружающего мира.
Нас окружала безупречность, и нас щедро наделяли безупречностью. Наши уроки, спорт, хор, клубы и любые другие занятия пронизывала кальвинистская непоколебимая воля к победе. На самом деле это была угроза если ты не станешь заметен, значит, ты не наш.
Мы очень много болели.
По большей части мы не обращали на это особого внимания. Милые и неумелые дамы из медпункта выдавали всем аспирин в гофрированных стаканчиках. Я не стала заморачиваться, да и потом, что им сказать? «Меня дважды отымели в рот, мэм. Можно мне пастилку от горла?»
Горло проходило. Я не рассказала о случившемся друзьям. Я не делала намеков, не возбуждала любопытство, не делала ничего, что обычно делают, желая сохранить секрет. Просто мне нравилось держать их в блаженном неведении.
В часовне я не попадалась на глаза этим двоим. Не позволяла себе выискивать их взглядом.
Все, что я сказала про деньги и власть, это не только обстановка. Это про характер. Я пытаюсь показать, чего бы лишилась, чего, как мне казалось, оказалась бы вынужденно лишена, если бы меня застали в комнате этих мальчиков. Я стараюсь донести свои доводы. Вот почему я тогда не закричала, понимаете? Вот почему я не выцарапывала им глаза и не кусалась. Я пыталась найти себя в той ситуации и смогла признаться себе в том, что это было насилие. И еще я пыталась утвердиться в том, что мне, пятнадцатилетней, казалось главным экзаменом моей жизни. Я уже знала, какие колледжи есть для тех из нас, кто преуспеет в учебе. Я начала понимать, почему делаются крохотные паузы перед произнесением имен моих одноклассников и после этого. Я узнала, когда считается приличным поинтересоваться, где человек провел летние каникулы, а когда тебе просто положено это знать. Знала, чей отец нобелевский лауреат, а чей находится под следствием. Чей только что приведен к присяге, а чьего под телекамеры похоронили с воинскими почестями. Я видела в наших подростковых ручейках зависти и симпатий истоки взрослых рек закона, политики, финансов и искусств, в которые потом ты просто не зайдешь из-за их глубины и скорости, если не сделаешь этого прямо сейчас. Я была старшей из двоих детей моих родителей и появилась на свет в небольшом северном пригороде Чикаго. И хотя мама с папой никогда не говорили мне прямым текстом, что школа Св. Павла сделает меня человеком, когда мне было тринадцать и мы приезжали туда осмотреться, они так расчувствовались, что в первый и последний раз в моей жизни взялись за руки на моих глазах. Я поняла, что это будет мой шанс обрести достойное место в жизни. Войти в историю. Понимаете?
Я понимаю, что придумываю аргументы в свою защиту. Чего не обязана делать, потому что была несовершеннолетней, а им было по восемнадцать и их было двое. Причем один был почти на фут выше и на сотню фунтов тяжелее, чем я. Я была девственницей. Они навалились на меня и
Опять я за свое.
Мальчики, однако, заговорили. На ужине (четыре раза в неделю мы были обязаны являться на него одетыми формально костюм и галстук, платье или юбка) на меня поглядывали те, кто не замечал еще накануне. Моя неприметность стабильно удручала меня, невзирая на уверения родителей и друзей в том, что я мила и так далее и тому подобное. Меня в упор не замечали как раз те мальчики, чьи знаки внимания понравились бы мне преимущественно спортсмены, конечно, но иногда и лохматые гениальные поэты. А теперь с другого конца зала, заполненного учениками, меня разглядывали несколько широкоплечих старшеклассников. Между ними и мной сновали ничего не подозревающие люди, и тепло их глаз как будто сулило мне временную передышку.
После сидячего ужина полагалась тусовка с кофе или чаем в общем зале при входе в столовую. Своего рода тренировка для будущих вечерних коктейлей. Насиловавшие меня парни не смотрели в мою сторону, зато их товарищи пялились вовсю. Когда я осмелилась встретиться с ними взглядом, глаза этих ребят пылали недоверчивым изумлением. Мне показалось, что будет лучше оценить потенциальную опасность быстро прикинуть, кто из них знает, а кто нет. А потом просто избегать тех, кто знает. И чтобы я не сомневалась, что именно им известно, один из них произнес в мою сторону: «Тройничок?» Я понятия не имела, что значит это выражение. Я вообще понятия не имела о выражениях. Случившееся отлилось в безмолвный и неподвижный кусок гранита, и я намеревалась обходить его.
Мои подруги не знали. Но от меня уже требовалось признать или опровергнуть, и я молча стояла в этом зале, желая, чтобы головная боль утихла, и чувствуя себя замешанной в какой-то лжи. Между мной и моими друзьями образовалась трещина. Я прямо-таки слышала, как с треском разверзается земля.